Французский сезон Катеньки Арсаньевой

Когда мы с Павлом Игнатьевичем оказались с Дюма в одной комнате, мне показалось, что комната эта размером с наперсток. Настолько мало места в ней оставалось всем остальным, кроме него. И не только и даже не столько потому, что он действительно крупноват, а если без прикрас — то попросту жирноват… А в основном потому, что не хочет и не может жить, находясь в ином, кроме центра месте. В каморке, дворцовой зале, компании или литературном процессе.

А уж если он появляется в романе, то, как вы понимаете, требует особой главы. Посвященной именно ему — единственному и неповторимому, хотя бы и в ущерб основному сюжету. Но другого выхода у меня попросту нет. Такой уж это человек — Александр Дюма.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Привыкнув к положению центра вселенной, Дюма ежесекундно источает из себя, подобно солнцу, свет и тепло, никого не оставляя без своих лучей, внимания и заботы. Он готов любить всех присутствующих женщин, и, кажется, действительно любит их, готов выпить все вино и съесть все съестные в доме припасы, если они сдобрены приправами на французский манер, и никакой другой кухни не признает. Своей непременной обязанностью он считает не замолкать ни на минуту, и благодаря этому через несколько минут знакомства утрачивает с моей точки зрения большую часть мужского очарования, поскольку излишняя разговорчивость никогда не привлекала меня в мужчинах.

Мне всегда больше нравились по-российски мудрые молчуны, А мужчина, с которым можно промолчать весь вечер, не чувствуя неловкости — это вообще идеал для меня. Тем более, что я, наверное, в некоторых отношениях, все-таки типичная женщина, то есть больше люблю говорить, нежели слушать. Но если для женщины это простительный недостаток, то для мужчины…

Впрочем, говорит он — нужно отдать ему должное — великолепно. И некоторые его импровизации, если бы их не было бы так много, производили бы впечатление заранее написанных. Настолько они законченны по форме и совершенны по содержанию, что хоть сейчас готовы превратиться в афоризм. Часть из них, переданная из уст в уста, таковыми и стала во Франции. И даже у нас с Шурочкой много лет спустя в обиходе остались некоторые из наиболее метких его словечек.

И когда она произносит, наморщив нос, «как говаривал Дюма», ее глаза до сих пор лучатся особым, галльским озорством. Надо сказать, что именно после знакомства с Дюма Шурочка стала значительно свободнее и смелее в выражениях. Впрочем, в последние годы этим уже трудно кого-то удивить.

И первое, что я услышала от Дюма, было характеристикой русской публики.

— Представьте себе, — говорил он закатывая глаза, — несколько сот молчаливых людей прогуливаются по аллеям Летнего сада, этого Люксембургского сада петербуржцев, и все как один молчат.

Строгим жестом он призвал всех к молчанию, дабы на несколько мгновений воссоздать ту самую сверхъестественную тишину.

— Такого я не мог себе даже представить. А ради этого не жалко проехать десятки тысяч лье. Словно волшебный сон о зачарованном королевстве. Безмолвные, с застывшими лицами… Их и привидениями не назовешь. Пришельцы из другого мира, как вам известно, обычно производят шум, с грохотом волочат за собой цепи, издают стоны, приводят в беспорядок мебель. Другие разговорчивы, даже произносят довольно длинные речи — вспомните хотя бы тень отца Гамлета.

Но русские — это нечто большее, чем привидения: это призраки; важно вышагивают они один возле другого или друг за другом, на их лицах ни печали, ни радости, ни безмолвны и бесстрастны.

Дети, — жестом оратора он поднял указательный палец к небесам, — и те не смеются; правда, они и не плачут.

И был награжден за этот монолог восторженными аплодисментами соплеменников.

Дело в том, что дом, в котором он остановился принадлежал его соотечественнице, владелице бельевой лавки Аделаиде Сервье. В Саратове вообще много иностранцев, в том числе и французов. Узнав об этом, Дюма сразу же отправился их разыскивать, мечтая лишь об одном — воссоздать в Саратове некое подобие французской гостиной, в чем и преуспел на момент нашего там появления.

К нему, как ни к одному другому человеку, подходит выражение «Все свое ношу с собой», ибо он умудряется переносить, куда бы его ни занесла судьба, весь свой мир, а так как мир в его представлении — это Париж, то он перевозит с собой этот центр вселенной, как другие перевозят дорожный несессер. Поэтому на несколько дней Саратов, вернее несколько в нем домов, благодаря его в них присутствию превратились в некое подобие Парижа. И когда несколько лет спустя я оказалась в настоящем Париже, то у меня возникло ощущение, что я здесь уже бывала. Потому что Дюма на несколько дней превращал в Париж мой родной город.