Французский сезон Катеньки Арсаньевой

Мы мешали друг другу, может быть, потому, что не сумели распределить обязанности, и каждый из нас, претендуя на роль лидера, тормозил деятельность другого. А, может быть, и потому, что наш тройственный союз, как впоследствии стал называть его Петр Анатольевич, был так безжалостно разрушен. Дюма был в нем не просто необходимым, но важнейшим звеном, первой скрипкой, и мы едва не проиграли всей битвы, лишенные его в ней участия, как проигрывает битву огромное и боеспособное войско, когда главнокомандующий получает смертельное ранение или попадает в плен. И армии необходимо какое-то время, чтобы, перестроив свои ряды, научиться новой тактике боя.

И все же… Все же Петр Анатольевич был не прав. И мы расстались на долгих три дня. И за эти три дня ни разу не встретились и не обменялись ни словом. Но каждый из нас не оставил попыток продолжить расследование по собственной методике. И благодаря этому все случилось так… как случилось.

Хотя нет, однажды мы все таки с ним повстречались – я имею в виду похороны Карла Ивановича. Они состоялись через пару дней, и Петр Анатольевич, еще не окрепший после ранения, все-таки не смог остаться в постели в такой день.

Увидев его на кладбище, я собиралась к нему подойти, но в этот момент меня отвлекли, а через минуту его уже не было на прежнем месте. Отдав последний долг покойному, он вернулся домой. Потому что чувствовал себя еще очень слабым. Рана, которая поначалу показалась ему простой царапиной, никак не хотела заживать, и еще долгие годы напоминала ему о себе утомительными головными болями.

Так получилось, что я осталась тогда совсем одна. Даже Шурочки в эти дни не было рядом со мной, ее родители, видя ее отчаянье после отъезда Дюма, сочли за лучшее отвезти ее в Москву. Тем более, что для этого у них был повод, одна из Шурочкиных кузин в ту осень выходила замуж.

И я проводила дни и ночи наедине со своими мыслями. И пришла к выводу, что в какой-то степени Петр Анатольевич был все-таки прав. Я не то чтобы не принимала чужих идей, просто и до сих пор, пока не почувствую их всем сердцем, печенкой и всеми остальными органами, то есть до тех пор, пока не присвою их себе окончательно, не могу принять их головой.

Этой моей особенности удивлялся еще мой покойный муж. И не торопил, не навязывал, дожидался с присущей ему тактичностью, когда я сама дойду до той или иной идеи или решения.

Поэтому к идее Дюма я была просто-напросто не готова.

Поймите меня правильно, я не оправдываюсь, просто… Хотя, нет. Я именно оправдываюсь, потому что наделала массу ошибок, и лишь теперь могу себе в этом признаться.

И на этом признании мне хочется закончить эту главу. Кому-то она вообще могла показаться лишней, но только не мне.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Но коли уж я настроилась на такой саморазоблачающий тон, то скажу и о том, что многое из того, что было сделано мной в последующие дни, я совершила в силу какого-то безумия. Видимо, болезнь, которой я не дала завладеть своим телом, проникла в мой мозг и, укоренившись там, завладела моим сознанием.

Как иначе объяснить тот факт, что я отправилась в поисках истины в тот самый монастырь, настоятельница которого сыграла столь неприглядную роль в истории с Дюма.

Но была и еще одна причина, заставившая меня поступить таким образом.

На похоронах Карла Ивановича я повстречала Павла Игнатьевича. На лице его было написано такое страдание, что я не решилась бы нарушить его скорбного уединения, но он сам подошел ко мне и заговорил первым.

– Как вы поживаете? – спросил он меня с таким несчастным видом, что я моментально позабыла о своих на него обидах, и ответила со всей возможной доброжелательностью.

– Меня очень расстроила вся эта история с Дюма, да и к Карлу Ивановичу я была по-своему привязана…

– Да, Карл Иванович… – вздохнул он. Богатырь наш германский… А что касается Дюма, то я и сам чувствую себя виноватым перед ним. Нехорошо все это вышло…

– Да, тем более, что для подобного с ним обращения не было никакой причины.

– Отойдем немного, – предложил он мне, оглянувшись по сторонам. И мы отошли подальше от свежей могилы, и от большой группы провожавших Карла Ивановича в последний путь людей.

– Мне хочется объяснить вам, почему я поступил… таким образом. Хотя, как вы понимаете, мне нелегко было это сделать. Мне ваш француз и самому понравился, и я бы сам с удовольствием задержал его еще на недельку в нашем городе… Но… – Павел Игнатьевич замолчал, словно подбирая слова, или сомневаясь, стоит ли говорить со мной столь откровенно.

Но общая атмосфера печали, которая сродни исповедальной, заставила его излить мне душу.

– Настоятельница прислала губернатору письмо… Сам я его не читал, но, судя по реакции Игнатьева, в нем она не пожалела красок, живописуя часы вашего пребывания в ее обители.

– Богом клянусь… – попыталась я возразить, но Павел Игнатьевич только махнул рукой.