Французский Трофей

Ева тут же пошла следом, держась позади Андрея Ионовича. Все-таки он был главным. Пригладив волосы, она предстала перед взором командующего полком. И тут же взяла под козырек, вытянувшись в струнку. На миг ей показалось, что внимательный взгляд сейчас тут же отыщет в ней то, что она так тщательно скрывала.

– Господин полковник, корнет! – поздоровался с ними генерал.

С Михайловским они были знакомы давно, а потому отношения их связывали, если не дружеские, то вполне приятельские, пусть и не без конфронтаций.

– Не серчайте, Андрей Ионыч, что без предупреждения. Из штаба разнарядка пришла – пока французы раны зализывают, своих раненых переписать, да госпитали проверить, – пояснил генерал. – Так что, показывайте свои владения.

"Разнарядка, черт ее дери", про себя выругалась Ева и тяжело вздохнула, следуя за хирургом и командующим. Не встревала, пока ее не спрашивали, а сама все думала, что же они скажут, когда Этьена обнаружат.

"Не дам его в тюрьму посадить. Ему уход нужен, и обезболивающие. А там он точно ходить уже никогда не сможет" – такие мысли одолевали бедного, вымотанного войной корнета.

Михайловский держался спокойно и достойно. Показал "палату" обычных больных – бойцы, кто мог, вытянулись рядом с кроватями, остальные же поприветствовали генерала со своих мест, следом заглянули в операционную. После вчерашнего там уже было все чисто и убрано. Рядом с ней располагался малый склад – чтобы не ходить далеко, если что-то для операции понадобится.

Тяжело больных тоже показали и там задержались рядом со штабс-ротмистром, который уже пришел в себя и охотно поделился с генералом деталями операции, точнее, собственных ощущений, связанных с ней.

Ева скромно держалась в сторонке, и вышла вперед, только когда ее позвали. Она скромно вытянулась перед командующим и отрапортовала, что действительно помогала делать эту операцию, а потом дала слово Андрею Ионовичу, который тут же расписал все детально иначе, обозначив, что, Костя излишне скромен.

По совести, генерал мало что смыслил в этих вопросах, но объяснения Женевьевы и Андрея Ионовича его убедили, что врачи сделали феноменальную операцию, с чем он их и поздравил.

– Это все пациенты? – поинтересовался он, покидая палату тяжело больных. Инспекцией он был вполне доволен.

Утаить Этьена было еще опаснее, чем сообщить о нем, поэтому Ева вздохнула и призналась.

– Нет, за ширмой у нас военнопленный француз. Он не может ходить, у него повреждены ноги, голень одной и колено другой. И тяжелое ранение руки. Поэтому его нельзя транспортировать. Можете взглянуть, если хотите.

От такого известия лицо генерала вмиг помрачнело, и он, разумеется, захотел посмотреть. Этьену он учинил форменный допрос, который тот, впрочем, перенес с достоинством. Помимо всего прочего, генерал потребовал продемонстрировать ему, что ноги француза и правда сломаны, после чего заявил, что больше пленному не должны давать обезболивающее.

Тогда Михайловский не выдержал и, мысленно попрощавшись и с чином, и с должностью, выдал генералу все то, что совсем недавно Костя внушал Катерине.

У Евы пылали уши, и от возмущения, и от заступничества Михайловского. И она тут же вступила в горячую полемику, упомянув и то, что лично вытащила его из поля боя, и была знакома с Этьеном прежде, и что готова поручиться за него. Видимо это и стало последней каплей. Генерал побагровел, встопорщил усы и рявкнул, что место Кости – на гауптвахте.

К сожалению, Михайловскому было не под силу как-то изменить этот приказ, но, видит Бог, он пытался и вынужден был отступить лишь под угрозой отправиться следом, да и то, не из-за опасений за себя, а исключительно из-за невозможности оставить пациентов.

Этьен же чувствовал себя препаршиво, зная, что навлек такую беду на своего спасителя и не в силах ничего сделать.

Руки Еве заломили и скрутили быстро, она было дернулась, но поняла, что сопротивление бесполезно. Получила только унизительную пощечину лайковой перчаткой, и ее увели в казематы. Там ее обиталищем стала камера полтора на два с деревянной шконкой, да ведром в углу. К тому же там было душно и холодно, мундир с нее содрали, пока вели, и она сидела в одной рубашке, томясь в ожидании.

Генерал хотел было перевести Этьена к остальным пленным, но этого не допустил Михайловский, за спиной которого выстроились все фельдшера и сестры.

Ева с трудом удерживалась от того, чтобы не впасть в отчаяние. Она надеялась, что весть о ее бедственном положении уже дошла до Миши, и тот применит все свое влияние чтобы как-то помочь непутевой младшей сестре, оказавшейся как никогда близко к опасному разоблачению.

Но три дня ей все же пришлось пробыть в каземате – пока не пришёл приказ о ее награждении за заслуги в последнем сражении. И поскольку приказ этот пришёл в канцелярию генерала, именно ему пришлось отменять собственный приказ о наказании.

Осунувшаяся на сухарях и воде, немытая и не выспавшаяся, в несвежей рубашке, Ева сама больше проходила на пленного француза, и пошатывалась от слабости, молча покидая камеру и выходя навстречу брату и Михайловскому.