Французское завещание

– Ты еще помнишь эти тесные квартирки в России, ломившиеся от книг? Книги под кроватью, книги на кухне, в прихожей, книги, громоздящиеся до потолка. И книги, которых нигде не найдешь, которые дают на одну ночь и надо их вернуть ровно в шесть утра. И другие, перепечатанные на машинке, по шесть экземпляров под копирку: давали почитать шестой экземпляр, почти нечитабельный, так называемый «слепой»… Так что, видишь, сравнивать трудно. В России писатель был богом. От него ждали разом и Страшного суда, и Царствия небесного. Ты когда-нибудь слышал, чтобы там говорили, сколько стоит книга? Нет, потому что книгам цены не было! Можно было не купить новые ботинки и отмораживать ноги зимой, но книгу – купить…

Голос Шарлотты прервался, словно давая мне понять, что культ книги в России уже не более чем воспоминание.

– Но где же эта абсолютная, эта единственная книга? Суд и Царствие разом? – вскричал подросток, которым я снова стал.

Этот жаркий шепот вырвал меня из вымышленного спора. Пристыженный, как тот, кого застали говорящим с самим собой, я увидел себя таким, какой я есть. Человеком, жестикулирующим в маленькой темной комнатушке. Черное окно выходит на кирпичную стену и не нуждается в занавесках и ставнях. Комната, которую можно пересечь в три шага, где предметы за недостатком места теснятся, налезают друг на друга, перепутываются: старая пишущая машинка, электроплитка, стулья, этажерка, душ, стол, привидения – одежда, висящая на стене. И повсюду – листы бумаги, обрывки рукописей, книги, которые придают этой захламленной комнате некое очень логичное безумие. За окном сгущается дождливая осенняя ночь и льется из лабиринта обветшалых домов арабская мелодия – смесь жалобы и радости. Человек одет в старое светлое пальто (в комнате очень холодно). На руках у него перчатки без пальцев – вещь, необходимая, чтоб печатать на машинке в этом ледяном холоде. Он говорит с женщиной. Говорит так доверчиво, как редко кто говорит даже сам с собой. Он спрашивает ее о единственной, абсолютной книге, не боясь показаться наивным или смехотворно патетичным. Она сейчас ответит…

Перед тем как уснуть, я думал, что, очутившись во Франции, Шарлотта постарается понять, что сталось с литературой, несколько старых книг которой были для нее в Сибири крохотным французским архипелагом. И представил себе, как однажды вечером, зайдя в комнату, где она поселится, увижу на краю стола или на подо коннике открытую книгу – совсем новую книгу, которую Шарлотта читала в мое отсутствие. Я склонюсь над страницей, и взгляд мой упадет на такие строки:

«То было действительно самое теплое утро этой зимы. Было солнечно, как в первые дни апреля. Иней таял, и мокрая трава сверкала, как в росе. Проведя свое единственное утро за пересмотром тысячи разных вещей, во всё возрастающей меланхолии, под зимними тучами, я позабыл этот старый сад и виноградную беседку, в тени которой решилась моя жизнь… Жить образом этой красоты – вот что я хотел бы уметь. Чистота этого края, прозрачность, глубина и чудо этой встречи воды, камня и света – вот единственное знание, первейшая мораль. Эта гармония – не иллюзия. Она реальна, и перед ней я испытываю необходимость в слове…»

4

Должно быть, новобрачные в день свадьбы, да еще те, кто справляет новоселье, испытывают такое блаженное чувство освобождения от повседневности. Праздничные дни или веселый беспорядок водворения будут длиться, кажется им, вечно, станут самой субстанцией – легкой и пенистой субстанцией их жизни.

В подобном опьянении прошли для меня последние недели ожидания. Я покинул свою комнатушку и снял квартиру, которую заведомо не мог оплачивать дольше четырех-пяти месяцев. Это меня мало волновало. Из комнаты, где предстояло жить Шарлотте, открывался вид на широкий простор серо-голубых крыш, отражавших апрельское небо… Я одалживал у кого что можно, покупал мебель, занавески, ковер и всякий домашний скарб, без которого до сих пор обходился. Впрочем, квартира оставалась пустой, спал я на тюфяке. Только будущая бабушкина комната выглядела теперь жилой.

И чем ближе был май, тем безогляднее становилось это счастливое бесстыдство, эта мания расточительства. Я покупал всякие старинные вещицы, которые должны были, согласно моему замыслу, наделить душой слишком заурядную комнату. В одной антикварной лавке я отыскал настольную лампу. Хозяин продемонстрировал мне, как она зажигается, и я представил себе лицо Шарлотты в свете этого абажура. И уже не мог уйти без лампы. Я заставил этажерку старыми книгами в кожаных переплетах, иллюстрированными журналами начала века. Каждый вечер я раскладывал на круглом столе, занимавшем середину похорошевшей комнаты, очередные трофеи: полдюжины бокалов, старые каминные мехи, пачку старинных открыток…