«Французы полезные и вредные». Надзор за иностранцами в России при Николае I

Мало того, что власти не отделяли политический либерализм от бытового фрондерства, которого в Москве было несравненно больше, они вообще основывались в своем недоверии к старой столице не столько на реальных фактах, сколько на устойчивом мифе о Москве как средоточии всякой скверны – мифе, который восходит, по-видимому, еще к ненавидевшему Москву Петру I и вполне сложился уже в царствование Екатерины II. При этом чем более настороженным было отношение царя к Москве, тем сильнее он стремился доказать иностранцам, что в Москве его боготворят. Рассказывая в письме к брату от 15 октября 1831 года об очередном приезде императора в Москву, А. Я. Булгаков сообщает:

Государь очень тронут приемом здешних жителей, изъявлял сожаление, что нет здесь чужестранных министров, что они видели бы, сколь велика преданность русского народа к царям его; но, прибавил Император, я выпишу сюда хоть одного, американского: он был очень знаком с покойным государем Александром Павловичем, народ этот не любит принуждения, хвастает вольностию; пусть он посмотрит на любовь ко мне москвичей.

Однако сам император в этой любви сомневался и ожидал от москвичей всяческих подвохов; именно потому он охотно поверил, что протест московских театралов – это опасный бунт.

Зато сами москвичи не соглашались воспринимать театральный скандал всерьез, как политическую акцию; это отразилось в карикатуре, о которой вспоминает М. А. Дмитриев: на ней были изображены «лица всех, посаженных под арест, и впереди них – смиренный Сибилев, с надписью: Le chef de la conjuration [глава заговора]». Можно, конечно, предположить, что москвичи просто выгораживали «своих» и их реакция вовсе не доказывает отсутствия у театрального эпизода политической подоплеки. Однако этому предположению противоречит последний документ в деле «о шуме в московском французском театре» – копия с датированного 30 декабря 1832 года неподписанного отношения к исправлявшему на тот момент должность московского обер-полицмейстера полковнику Сергею Николаевичу Муханову:

Вчерашнего числа, во время представления балета Венециянский карнавал, человек 10 зрителей, в числе которых, по показанию очевидных свидетелей, особенно отличался граф Потемкин, шикали самым обидным образом первой танцовщице г-жу Гюллень[9] – даже в то время, когда ей никто еще не аплодировал, так что она большую часть своего па танцевала под это шиканье, весьма походящее на свист, и едва могла от страха окончить свое па, – к счастию, это случилось уже перед опущением занавеса, в противном случае балет не мог быть кончен. – Причины же сего обидного поступка против артистки, давно уже пользующейся любовью здешней публики, мне известны. Они основаны все на личностях и закулисных сплетнях, постыдных для сих господ – и совершенно не касающихся до зрителей. – Я вынужден был, Милостивый Государь, писать Вам о сем и просить вашей защиты, – потому более, что если Вы не употребите зависящие от Вас средства к прекращению сего беспорядка, то он неминуемо повторится, и легко может быть, что г-же Гюллень, не привыкшей к подобным оскорблениям, ничем ею не заслуженным, сделается дурно, и я должен буду приказать опустить занавес до окончания спектакля.

Бенкендорф, получив копию этого отношения, приказал начальнику 2-го жандармского округа С. И. Лесовскому, «чтобы он призвал бы г. Потемкина и сказал бы ему, что при первом шуме его просто вышлют из Москвы».