Фрау Шрам

— Небось половину на шмотки истратил? — сказал отец, когда я поставил перед ним чистую пепельницу. Он показал глазами на новенькие джинсы: — Ты ведь, как пит-буль, повзрослеешь, видно, только под самый конец жизни. Не забывай, ведь тебе после отпуска еще целый месяц жить. Опять голодать будешь? Или у меня занимать без возврата?

Когда он так со мною разговаривает, я действительно превращаюсь в юнца. Самое интересное, что, как всегда, потом он окажется прав.

Отец окинул беглым взглядом письменный стол, машинку, кресло американских ракетчиков; задал вопрос, который можно было бы не задавать:

— Пишешь?

Я хотел пожаловаться на нехватку времени, на отсутствие вдохновения и т. д. Но, прекрасно понимая, как это заденет его, ведь он столько сил в меня вбухал, редактируя мои рассказы, надеясь, что хотя бы я прорвусь в это новое время. Сказал, да, пишу, правда, пока еще в голове: складываю.

— В голове все не удержишь. Надо записывать. Спра-а-авку взя-я-ал? — спросил отец с нарочито бакинским акцентом. Это было как бы последним знаком того, что он против моей поездки в Баку до президентских выборов.

Я взбесился. Достал из бумажника справку. Громко зачитал.

— Что ты злишься? Хочешь в Карабах?

— Просто мама — о справке, ты — о справке… Вон, я даже крестик снял…

Я расстегнул рубашку. Показал…

Отец отвел глаза.

— Крестик можно было и не снимать. А чьи это очки?

— Мои.

— Что так? Переусердствовал в занятиях?

Я промолчал, не рассказывать же ему с самого начала историю с Арамычем.

Отец поднимает за горлышко бутылку коньяка и считает звезды.

— Любишь ты красивую жизнь, — говорит.

Я, укладывая в чемодан последнее: американский протеин, эссе Нины, маленький пакетик мате, без которого теперь, как мне кажется, не мыслю жизни, объясняю ему, что заходил друг соседки и устроил небольшой прощальный мальчишник.

Я предлагаю ему допить коньяк; он, конечно же, совсем не против.

Надавливаю коленом на чемодан, закрываю, потом достаю одну чистую рюмку и дую в нее. Отец машет рукой.

И в самом деле — что-что, а рюмки у меня никогда не пылятся.

Мы выпили за «яхши ел»[12].

Отец закусил долькой лимона с отростком, похожим на куриную попку. Сок брызнул на водолазку, которую я недавно подарил ему на день рождения. Он щипком оттягивает ее и сбивает капли лимона.

— Вот почему я предпочитаю черный цвет, — говорит он, когда понимает, что следы все равно останутся, и просит меня, чтобы я сходил на кладбище в Баку, поклонился за него и за себя могилам предков.

Мы попробовали вспомнить, когда в последний раз были на старом еврейском кладбище в Баку. Оказывается — в восемьдесят пятом. Вздохнули. Допили бутылку.

Когда я уже закрыл дверь и остался с ключами в руке, вдруг вспомнил: надо заплатить за комнату мужу моей кузины.

На ходу отсчитываю деньги. (Отец головой качает: «Пересчитай, лишние дал».)

Стучусь к соседке.

Людмила берет деньги и просит меня на минутку задержаться. Идет в чулан. Выходит, протягивает продолговатую коробочку с трубовидным фонариком.

— Если вам не нужно, подарите в Баку кому-нибудь. Ой, а вам идет короткая стрижка.

При этих словах появляется Арамыч. Здороваясь с отцом, магистр игровой терапии кладет руку на талию Людмилы, привлекает ее к себе. Я думаю: вот он типичный жест собственника: «Мое». Вероятно, узрел в отце конкурента.

— Илья, — говорит Арамыч, — удачи тебе.

Я удивлен: он впервые назвал меня моим именем.

— Вечно тебя скоморохи окружают какие-то, — сказал отец в лифте, стоя ко мне спиной.

На улице Остужева мы встретили Людмилину дочь Аленку. Девочка возвращалась из школы со своей подругой. Увидев нас, поздоровалась и тут же смутилась; чтобы скрыть свое подростковое смущение, стала о чем-то быстро-быстро говорить подруге. Потом девочки перешли улицу и скрылись за углом дома, на котором висела вывеска дантиста. Коренной зуб был похож на дрейфующий континент стрелка указывала направление в кабинет док. Беленького — и напоминал забывчивому человечеству о давней трагедии планетарного масштаба.

Собирался дождь, он давно уже собирался.

За пыльными стеклами троллейбуса медленно проплывало серое от низко нависших туч Садовое кольцо. Медленно скользила влево вместе с зеленой крышей дома (зеленее вряд ли бывает) мадам Баттерфляй братьев «МММ»…

Мы как-то неудачно встали, прямо рядом с компостером, и отца на каждой остановке просили пробить билет.

Я ждал, когда же, наконец, он взорвется, но альтруизму его не было границ; другой бы на месте отца давно бы нахамил, а он… железные нервы. Когда отец в очередной раз прокомпостировал билет, я спросил:

— Может, переберемся? Лично меня это раздражает.

— Не стоит, в тихом месте наговорю тебе все что думаю, с тебя, конечно, как с гуся вода, а я буду потом ходить и валидол сосать.

Ах, вот оно что, а я-то думал…

Когда он такой — только на бемолях или только на диезах — я не понимаю его; не понимаю, о чем он, а он не понимает, о чем я, и тогда оба мы предпочитаем молчать; каждый о своем. Последнее время все чаще и чаще.