Фрау Шрам

Справа налево множится в кирпичном крошеве диктор Российского телевидения. Уплывает наверх шестируким Шивой, снова появляется снизу и улыбается, улыбается, улыбается. Босния… Грузия… Карабах… Все похоже — дымящиеся деревни, снятые через фонарное стекло истребителя-бомбардировщика и наколотые на трубку ПВД, взрыхленная вельветовая земля и барражирующие над нею вертолеты, реактивные снаряды, мужские слезы, женские крики, проклятия стариков, подорванный танк, трассеры, кровь…

Оказывается, у нас антенна не работает.

Мама с кухни:

— А ты что, телевизор приехал смотреть?

И телевизор, между прочим, тоже.

— Тогда переключи на Баку. Баку без антенны ловит. Ты оделся? К нам идут. Ой, зачем Марго-хала? Ну и что. У нас вино есть. «Чинар». Две бутылки. Нана, ты как чужая. Проходи, он оделся уже.

Марго-хала, мать Наны, стремительно перемахнув половину гостиной, торжественно вручает бутылку гянджинского коньяка и белые турецкие носки.

— Я знаю, ты белые любишь. На тебя смотрю — снова женщиной становлюсь! — и она изо всех сил вжимает меня в свою мягкую морщинистую грудь. Целует продолжительно и шумно.

Нана замерла на пороге.

Красивая. Большая. Безразличная.

Красное с белым плиссированное платье. Черные лакированные туфли.

— Отпусти его, — говорит матери, — сама не видишь, у него глаза на землю скоро упадут.

— Вредная стала, сил нет ее терпеть.

Подхожу к Нане.

Целуемся.

Она осторожно. Я с ней согласен: с нас вполне хватит того, что было, и незачем опять начинать.

Она чуть отодвигает меня. Выходит, я только так подумал, а сам…

— Не надо.

Я и сам знаю, что «не надо».

— А где Рамин? — спрашиваю.

— За хлебом послала.

Тетушка Марго вздохнула так, чтобы мы с Наной поняли, как ей тяжело тяжело вообще и особенно сейчас, на нас глядя.

— На кухню пойду, Оленьке помогу, — сказала она.

— Можешь уже не ходить, — съехидничала Нана.

Марго ушла и сильно хлопнула дверью. «Собачка» на замке не выдержала удара.

— Открой, — говорит Нана, — а то еще чего подумают.

— Надо же, какая вдруг щепетильная стала. Пусть себе думают на здоровье.

Она равнодушно пожала плечами, расправила платье и — на диван.

Я рядом с ней.

Она ногу на ногу.

Я закуриваю.

— И мне тоже… — покачивает ногой, разглядывает свои туфли.

Туфли хороши. И платье. И она сама. Я говорю ей об этом и протягиваю пачку сигарет.

Опять пожимает плечами.

У меня стойкая привязанность к болгарскому табаку. Уезжая, я запасся двумя блоками «Ту-134».

Закуривая, Нана морщится.

— Дерьмо.

— Зато свои.

Не получается разговора. Отвыкли. И так каждый год.

Дальше — затяжное дымное многоточие.

— Так и будем сидеть? — спрашиваю.

— А что мы можем еще делать?

— Ну, как что? Кашлять. Я умею кашлять в духе начала века. А ты?

— Пошел ты, знаешь куда!..

В дверь забарабанили. Бесцеремонно. Настойчиво. По всей видимости, ногами.

— Кто это? — удивляюсь.

— Кто может быть, кроме Рамина. — Она встала открыть.

Бейсболка козырьком назад, майка обрезана до груди, шорты по колено, перешитые из моих старых джинсов. Босиком, ноги грязные, в руках три чурека, сверху лохматая сдача. Разыгрывает пляску святого Витта.

— Мама, скорей… горячий!

— Иди поздоровайся с Ильей. — Нана забирает у него хлеб.

— Салам, — и смотрит на меня исподлобья, как бы привыкает, потом забирается на колени.

Наши волосы смешиваются, я слышу, как пульсирует его висок. На влажной после моего поцелуя щеке — такой же запах, как в уголках Нанкиных губ.

Я вручаю ему фонарик.

— Держи, — говорю.

— О! А я такие в ЦУМе видел.

— Не может быть.

— Даже цвет такой же. Красный. А где батарейки?

Я развожу руками.

Он завинчивает крышечку, снимает бейсболку и кладет в нее коробку с фонариком.

Нана тупо уставилась в телевизор.

В телевизоре шесть шестируких дикторов подводят итог программы «Вести».

И вот на столе уже два сорта долмы: из виноградных листьев и кэлем-долмасы с каштанами. В вазочках из кузнецовского фарфора масло и черная икра; на большом блюде фаршированный перец, помидоры, баклажаны (здесь их называют демьянки или бадымджан), зелень: нэнэ-тархун-рэйхан. Мама приносит две бутылки «Чинара». Стекло запотело. Этикетки вздулись. Протирает чайным полотенцем. «Ой, мацони для долмы забыла!» Опять убегает на кухню.

Я за ней. Говорю:

— К чему такая роскошь? Икра… За «Чинар» небось переплатила.

— Икру сейчас полгорода едят. Браконьеров ведь не сажают. Не до них. Война. И потом… Ты раз в год приезжаешь. Знаешь, я иногда Рамина и Нану подкармливаю. Она ведь никак на работу не устроится, тяжело, безработица… Бывают дни, когда там совсем нечего есть. А я вот их накормлю и думаю, если я здесь кому-то помогаю, значит, и ты там голодный не останешься.

Наивная, подумал я.

— Ты с Наной, пожалуйста, не флиртуй больше. Уедешь — а я потом ее в чувство приводи.

Я пообещал:

— Хорошо. О чем речь, — говорю.

— Иди в комнату. Неудобно…

Пришла соседка с третьего этажа, Наргиз-ханум. Принесла большую коробку конфет и турецкие домашники.

Мама успела мне сказать: