Фрейд и Льюис. Дебаты о Боге

Почему же Фрейд написал книгу, идеи которой вызывали сомнения у него самого? Нам остается лишь строить догадки. «Весьма вероятно, – писал Питер Гэй, – что некоторые импульсы, стоявшие за аргументами “Тотема и табу”, связаны с невидимой жизнью Фрейда; в каком-то смысле эта книга – очередной раунд бесконечного поединка с Якобом Фрейдом». По словам Гэя, сам Фрейд понимал, что «публикует научные фантазии»[152]. Быть может, он, продолжая «борьбу» с первым авторитетом своей жизни, одновременно боролся с идеей Высшего Авторитета? Возможно, он стремился одержать победу и доказать, что никакого Законодателя не существует? Фрейд писал коллеге, что этот труд «четко отделит нас от любой… религиозности»[153].

Фрейд утверждал, что всякая нравственная истина порождается людьми и приписывать ее Богу неразумно и «опасно». «Для этических требований, которые подчеркивает религия, необходимо найти иную основу, ибо они неотделимы от человеческого общества и было бы опасным связывать следование им с верой»[154].

В чем же опасность? Фрейд искренне верил, что просвещение в конечном итоге заставит человечество отказаться от религии. «Чем доступнее станут сокровища знаний, тем шире будет отказ от веры». Но если массы утратят веру в Бога, что заставит их следовать нравственным нормам? «Если ты не должен убивать ближнего лишь потому, что это запретил Бог и Он за это сурово накажет тебя сейчас или в будущей жизни, то стоит тебе узнать, что Бога нет и что не нужно бояться Его кары, ты без колебаний пойдешь и убьешь ближнего своего, в чем тебе может помешать лишь грубая сила»[155].

По теории Фрейда, основой общественного порядка может стать разумная забота о своих интересах. Он утверждал, что «цивилизации не угрожают образованные люди», ведущие нравственную жизнь, ибо разум говорит, что это в их интересах (это было написано в 1927 году, до того, как в образованной Германии к власти пришли нацисты). Однако «дело обстоит иначе, если думать о невежественных массах». Чтобы следовать важнейшим нравственным правилам, им нужны резоны. Фрейд пояснял: если массам объяснить, что убийство вредит «интересам их общей жизни», люди не будут убивать. Впрочем, это противоречит его другому стойкому убеждению, по которому массами управляют страсти, а не разум.

«Бесспорно, то был бы шаг вперед, – утверждал он, – если бы мы полностью отказались от Бога и честно признали, что правила и принципы общественного порядка имеют чисто человеческое происхождение». «Эти заповеди и законы не только бы утратили ореол святости, но и стали бы менее жесткими и неизменными». Образованность помогла бы людям понять, что эти правила призваны «служить их интересам, и они стали бы больше их ценить»[156].

Льюис же считал, что пренебрежительное отношение к нравственному закону мешает людям познать Законодателя. Когда он отверг атеизм, он писал другу: «Христос обещает прощение грехов, но что это значит для того, кто не знаком с законом природы, кто не знает, что согрешил? Разве будет человек пить лекарства, если не знает о своей болезни? Моральный релятивизм – вот враг, которого надо победить, прежде чем мы возьмемся за атеизм»[157].

Когда общество, говорит Льюис, игнорирует нравственный закон, такие духовные понятия Ветхого и Нового Завета, как искупление и спасение, лишены смысла. Без закона, который можно нарушить, и Законодателя, перед которым держишь ответ, трудно понять, насколько ты уклонился от этого закона, а потому тебе не нужны ни прощение, ни искупление. Если ты не веришь в нравственный закон и не понимаешь, что тебе не удается ему следовать, ты просто сравниваешь себя с другими, особенно с теми, кто еще меньше следует закону. Это, в свою очередь, порождает гордость, или самодовольство – чувства, которые Льюис называл «предельным злом» и «великим грехом». Фрейд говорил о необходимости установления «диктатуры Разума», Льюис же предупреждал об опасности установления «диктатуры Гордыни»[158].

Фрейд сравнивал себя с другими и делал вывод, что он «лучше большинства людей». Но если бы вместо этого он мерил себя с помощью двух великих заповедей Ветхого и Нового Заветов, он не был бы столь самонадеян. Он открыто говорил, что призыв «любить ближнего, как самого себя», глуп и «невыполним».