Фрейлина Её величества. «Дневник» и воспоминания Анны Вырубовой

Приближалась весна, вода высохла на стенах и на полу; в нашем садике распустились листочки, зазеленела трава. От слабости я уже не могла ходить, но ложилась на траву, устремляя взор в далекое синее небо. Раз между камнями увидела первый желтый цветочек. Я нагнулась, сорвала и спрятала за пазуху. Солдаты не заметили, — они курили и спорили, облокотись на ружья, а надзирательница сделала вид, будто не видит… Мне удалось этот цветочек, единственное сокровище, передать отцу. Потом я нашла этот цветочек, бережно засушенный, в бумагах оставшихся после смерти дорогого отца. Попробовала еще раз в день Св. Троицы, но тогда солдат ударил меня по руке и отнял веточку. Целый день я плакала от обиды.

В №71 сидела Сухомлинова, в №72 генерал Воейков. В №69 сидел сперва Мануйлов. Говорят, он симулировал параличное состояние, закрывая то один, то другой глаз. Когда его перевели в Кресты, туда посадили писателя Колышко. Он громко плакал первую ночь; надзирательница сказала, что он отец большой семьи.

Однажды надзирательница прибежала сказать, что среди стрелков возмущение и они грозят со всеми нами покончить. Мною овладел ужас и я стала придумывать, как бы не попасть им в руки; вспомнило, что можно сразу умереть, воткнув тонкую иголку в мозжечек. Я постучала об этом Сухомлиновой. Она очень испугалась, и послала надзирательницу наблюдать за мной. Иголка имелась у меня и была припрятана, не помню, каким образом я ее достала.

Становилось жарко и невыносимо душно в камерах я иногда, буквально задыхалась. Тогда я вскарабкивалась на кровать, оттуда на стол, стараясь уловить хоть маленькое течение воздуха из крошечной форточки. Надзирательница не на шутку беспокоилась, замечая, что я очень изменилась, не стала на себя похожа и все время плакала. Теперь я прижималась уже к холодной стене, часами простаивала босиком. Издали доносился городской шум. К концу моего заключения, помню, зацвел куст розового шиповника; были еще два куста сирени и цвела рябина.

Меня повели на первый допрос. За большим столом сидела вся Чрезвычайная Комиссия — все старые и седые; председательствовал Муравьев. Вся процедура напоминала мне дешевое представление комической оперетки, Из всех их один Руднев оказался честный и беспристрастный. Меня он допрашивал 15 раз, по четыре часа каждый раз. Он был ошеломлен, когда я благодарила его в конце четвертого допроса, во время которого мне сделалось дурно. «Отчего вы благодарите меня?» — удивился он. «Поймите, какое счастье, четыре часа сидеть в комнате, с окном и через окно видеть зелень!..» После моего, освобождения он высказал, что из моих слов он ясно понял наше несчастное существование.

Положение мое стало улучшаться. Многие солдаты из наблюдательной команды стали хорошо ко мне относиться, особенно старослужащие; они искренно жалели меня, защищали от грубых выходок своих товарищей, оставляли пять лишних минут на воздухе. Да и в карауле стрелков не все были звери.

В то время, как высокие круги еще до сих пор не раскаялись, солдаты, поняв свое заблуждение, всячески старались загладить свою ошибку. Один караульный начальник с добрым и красивым лицом, рано утром отпер дверь, вбежав, положил кусок белой булки и яблоко мне на койку, шепнув, что идиотство держать больную женщину, и скрылся.

Из караульных начальников еще двое были добрые.

Один, придя с несколькими солдатами вечером, открыл форточку и сказал, как бы ему хотелось освободить меня с помощью своих товарищей… Третий был совсем молоденький мальчик, сын купца из Самары. Он два вечера подряд говорил со мной через форточку, целовал мне руки, обливая слезами, всех нас ужасно жалел, будучи не в состоянии равнодушно выносить жалкий вид заключенных. Добрые солдаты также делились сахаром и хлебом.

Но случилось еще более удивительное. Раз вошел ко мне солдат, заведующий библиотекой бастиона, и с странным выражением глаз положил мне на койке каталог книг. Открывая каталог, нахожу письмо: «Милая Аннушка, мне тебя жаль, если дашь мне 5 рублей, схожу к твоей матери, отнесу письмо». Я задрожала от волнения, боялась оглянуться на дверь. Долго я передумывала, решиться ли написать… Солдат вложил конверт и бумагу. Не хотел ли он меня подвести? Не начало ли это новых испытаний? Бог знает. Наконец решилась, написала короткое письмо дорогим родителям. Пять рублей у меня остались; когда я отдавала свои деньги, они прорвались в подкладку пальто и я их бережно хранила. Положила это единственное сокровище в конверт и написала ему, что люди меня вообще часто обманывали, что я так теперь страдаю и во имя этого страданья стараюсь верить, что он меня не подведет. Какая же была неописуемая радость, когда на другой день в книге нашла письмо от мамы. Уходя из камеры, он ухитрился бросить мне в угол плитку шоколада.