Фрейлина императрицы

– Эйт ност! Уходи вон! – глухо произнесла она, протягивая руку с деньгами.

– Это мне?..

– Бери… Ступай. Диес артевим! Бог с тобой!..

– А «он» не заругает? Не побьет?.. – взволнованно колебался Цуберка брать кошелек.

– Бери… Женись скорее и…

– Ладно. За меня Хевуска замуж хочет…

– Эйт ност. Эйт ност! – повторила тихо графиня, отвернувшись в сторону.

Ганц сжал кошелек в своем громадном кулаке и отчасти растерянно двинулся к дверям.

– Бог с тобой! – шепнула Софья по-русски ему вслед.

Мужик пролез в двери, а женщина осталась среди горницы, стояла недвижно и все смотрела на эту затворившуюся дверь…

Ей почудилось, что в груди ее будто оторвалось что-то, камнем упало на сердце и придавило его.

Солнце исчезло за краем земли, яркая позолота сошла со стен горницы, и все потемнело сразу… И как здесь кругом стало вдруг темно, так же темно сделалось будто и на душе Софьи. Будто кто-то умер вдруг! Или что-то умерло для нее, умерло в ней…

Но где же Цуберка? Где ее милый, обожаемый Цуберка, образ которого носила она в сердце своем? Здесь сейчас был не он. Так где же он? Неужели его не было никогда? Да что же это? Это колдовство!

Графиня трепетно, дрожащей рукой перекрестилась три раза и стала пугливо озираться…

– Что же мне делать? – шепнула она вслух.

Дверь отворилась, в горницу вошел граф и, тихо приблизясь, молча остановился пред женой. Софья вздрогнула, потом опустила голову, потупилась и так стояла.

Граф подошел ближе, но молчал…

Наконец Софья тихо двинулась к нему и, не поднимая головы, с опущенными руками, как бы не смея тронуть его, медленно прислонилась этой поникнутой головой к нему на грудь… Граф порывисто обнял жену и, страстно целуя, вымолвил:

– Полюбишь ты меня теперь?

– Да. Да… Так же, как любила его… Его! Не этого! Прости меня. Я не виновата! Это колдовство… Пойдем в церковь… Пойдем молиться. Я боюсь…

– Не бойся, дорогая… Я тебе поясню это колдовство! Я угадал верно… Ты любила не ганца Цуберку, а свою картину, портрет, не похожий на него, который нарисовали в твоем сердце – разлука и мечты…

Миллион

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Широко, гулко, размашисто, будто потоком – идет вельможная жизнь екатерининского царедворца.

Таврический дворец шумит, гудит, стучит.

У князя Потемкина прием.

Полдень… Под прямыми лучами майского солнца дворец ослепительно сверкает своей белизной. Весь двор заставлен десятками всяких экипажей и верховых коней. В чаще сада, на всех дорожках, мелькают яркоцветные платья и мундиры. Во всех залах и горницах огромных палат «великолепного князя Тавриды» плотная толпа кишит как обеспокоенный муравейник и снует, путается всякий люд, от сановника в регалиях до скорохода в позументах… А среди этой толпы кое-где мелькнет, отличаясь от других, статный кавалергард в серебристых латах, арап длинный и черномазый в пунцовом кафтане; киргизенок с кошачьей мордочкой, в пестром халате и с бубунчиками на ермолке; пленный нахлебник-турок в красной феске, шальварах и туфлях; карлы и карлицы в аршин ростом с зеленовато-злыми или страшно морщинистыми лицами. А между всеми один, сам себе хозяин, никому не раб и не льстец, – ходит, важно переваливаясь, генеральской походкой громадный белый сенбернар[3].

На парадной лестнице и в швейцарской стоят десятки камер-лакеев и фурьеров[4], гайдуки, берейторы[5], казачки-скороходы… Мимо них проходят, прибывая и уезжая, сановники и вельможи с ливрейными лакеями и гвардейские штаб-офицеры с денщиками, гонцы и курьеры из дворца.

И все это блестит, сияет, искрится точно алмазами.

Будто ярко-золотая волна морская бьется о стены Таврического дворца, то напирая с улиц под колоннаду подъезда, то вновь отливая обратно с двора…

Высокие щегольские кареты, новомодные берлины[6] и коляски, старые громоздкие рыдваны[7], экипажи всех видов и колеров, голубые, палевые, фиолетовые… снуют у главного подъезда… Лакеи и гайдуки швыряются, подсаживая и высаживая господ, и лихо хлопают дверцами, с треском расшвыривают длинные, раздвижные в шесть ступеней одножки, по которым господа чинно шагают, качаясь как на качелях…

– Подавай! Пошел! – то и дело зычно раздается по двору.

И движутся разномастные цуги сытых глянцевитых коней, то как уголь черные, то молочно-белые, или ярко-золотистые с пепельными гривами и хвостами, или диковинно-пестрые, пегие на подбор, так что от масти их в глазах рябит. Цуги коней, будто большие змеи, вьются по двору, ловко и лихо изворачиваясь в воротах, или у подъезда, или среди экипажей и людей. Искусник-форейтор[8] из малорослых парней, а чаще шустрый двенадцатилетний мальчуган бойко ведет свою передовую выносную пару коней – подседельного и подручного.

– Поди! Гей! – озорно и визгливо вскрикивает он и все вертится в седле, оглядываясь на свои постромки и на весь цуг, на дышловых, на толстого кучера с расчесанной бородищей, что расселся важно на бархатном чехле с золотыми гербами.