Фридрих Барбаросса

Я сразу же передал лен его старшему сыну, десятилетнему Людвигу, как две капли воды похожему на своего отца, в то время когда мы с ним играли в войну в Высоком Штауфене. До совершеннолетия, а это еще четыре года, герцогством должна была управлять Агнес. Не успел я снять траура по Отто, как новый удар — не стало архиепископа Майнцского Кристиана, помер от лихорадки в Италии, где все это время трудился на благо империи. Тридцать дней после смерти фон Буха во всех монастырских церквах Германии по нему служили панихиды. Я же — вот ведь душа неприкаянная, не имел даже возможности затвориться ото всех и пить или слезы лить по ушедшим друзьям. Нет, пить — это не по мне. Не люблю, когда хмель думать мешает. Чтобы пережить утрату Отто, я сел на коня и ездил с малым отрядом от крепости к крепости. Здесь привилегии подтвердил, там суд провел, здесь жалобы послушал, а там уму-разуму поучил. Вернулся к Беатрисе и детям и тут же велел своему новому канцлеру Готфриду Шпиценбергскому в путь дорогу собираться. Должен же кто-то управлять Италией. Были бы сыновья постарше — их бы послал. Но да успеется еще. На всех дел хватит.

* * *

В 1184 году, в праздник Троицы, в городе Майнце устроили прекрасный праздник, на котором Генрих и Фридрих стали наконец рыцарями. На торжественное посвящение сыновей мы пригласили такое количество народа, что на правом берегу Рейна пришлось разбить огромный палаточный лагерь. Не поместились бы все гости в городе, так что он лопнул бы, точно плод граната. В центре этого мирного лагеря стояла большая деревянная церковь и дом, специально построенный для моей семьи. А ведь это не шутка, Беатриса снова беременна, пока несильно заметно, в октябре рожать, но все же тоже не девочка в шатрах-то спать. Старший Генрих, девятнадцать лет, красавец, моя гордость, и семнадцатилетний Конрад — в ночь перед посвящением оба постились и молились в новой церкви. Четырнадцатилетний Оттон тоже просился с братьями, но да рано ему, время придет — специальный праздник устроим. Вместе с ним в комнате спал двенадцатилетний Конрад. Шестнадцатилетняя Гизелла помолвлена с Ричардом по прозванию Львиное Сердце, напрасно ждала она своего суженого, должно быть, надеясь, что мы тут не только посвятим ее братьев в рыцари, но и обвенчаем их с Ричардом. Семилетний Филипп делил горницу с Людвигом Баварским, сыном моего Отто. Пусть мальчишки подружатся, кто знает… Так что после того как мы с Беатрисой заняли свою комнату, стало понятно, что одного дома, пожалуй, и мало получилось. Впрочем, мы же здесь не навсегда устроились.

Из многих окрестных городов специально для обслуживания праздника съехалась целая армия поваров, певцов, музыкантов и танцоров. И это не удивительно. Когда подсчитали, сколько явилось гостей, вышло 70 тысяч. Ведь каждый прибыл со свитой. Были устроены рыцарские и поэтические турниры. В разгар праздника явился весь в черном, точно ворон-гореносец, Генрих Лев, но на этот раз я отказался принять его. Во-первых, срок ссылки не закончился, а во-вторых, захотел бы поговорить о деле, пришел бы на любой из устраиваемых рейхстагов. Что это вообще за купеческие повадки — дождаться, когда человек расслабится за кубком хорошего вина, чтобы наседать с просьбами. Да и бог знает, чего он мог наговорить Людвигу. Парень только что отца похоронил, а тут невесть откуда является чужой дядя и требует вернуть ему лен.

Праздник начался с торжественного богослужения, впереди процессии шли сразу семь архиепископов, уж не знаю, сколько епископов и аббатов, все, как водится, в праздничном облачении, центр шествия — я, Беатрикс и Генрих — в золотых коронах. Разумеется, в церкви было не протолкнуться, но да в тесноте, не в обиде.

Впрочем, при таком скоплении народа без обид не обходится, вот и первый скандал; аббат Фульдского монастыря[163] и архиепископ Кёльнский не поделили, кто из двоих во время мессы будет стоять рядом с любимым императором. Можно подумать, что уже и художники собрались общий портрет на века малевать. Заметив их перебранку, я дернул за рукав Филиппа, попросив его не портить праздник. Я был не прав, потому как не попытался вникнуть в предмет спора. Каждый здравомыслящий человек понимает, кто главнее — архиепископ или аббат. Но Филипп — мой близкий друг, к нему я всегда мог обратиться по-свойски, как к покойному Райнальду, как к Отто. Он же сухо поклонился, по-военному развернулся и, расталкивая толпу, направился к выходу. Поняв, что тот обиделся, Генрих бросился за Филиппом и, догнав, обнял его и вернул на место. Поняв свою ошибку, я также извинился перед архиепископом. Увидев такой поворот дела, аббат вскочил с не предназначенного ему места, после чего Филипп присел рядом со мной, и больше уже никто не ссорился.