Фридрих Ницше

Сестра Ницше, проведшая весь март в Байройте у Вагнера, ужаснулась при виде своего брата. Казалось, что тень Ромундта преследовала его повсюду. «Жить все время под одной крышей, быть такими друзьями и прийти к такой развязке! Это ужасно!» — повторял он непрестанно. На самом деле в эти минуты он думал о другом друге, которого он должен был неминуемо потерять, — о своем учителе, Рихарде Вагнеру. «Какой опасности подвергался я, — говорил он сам себе, — когда восхищался, упивался, обманывая себя иллюзиями, к тому же все иллюзии связаны между собою неразрывной цепью, и вагнеризм граничит с христианством». Он без устали слушал рассказы сестры, живо описывавшей ему чудеса Байройта, всеобщее возбуждение и радость. Однажды, гуляя с ним в городском саду, она в десятый раз рассказывала ему то же самое, как вдруг она заметила, что брат слушает ее с каким-то странным волнением. Она стала расспрашивать его, забросала вопросами, и он, разразившись длинной красноречивой жалобой, открыл ей ту тайну, которую хранил целый год от всех. Вдруг он сразу замолчал, заметив, что кто-то посторонний следит за ними. Он быстро увлек сестру в сторону, боясь, что слова его будут услышаны и переданы в Байройт. Через несколько дней он узнал имя этого слишком любопытного путешественника — это был Иван Тургенев.

Приближался июль 1875 года, время, назначенное для репетиции тетралогии, и друзья Ницше были всецело поглощены приготовлением к ним; только о них писали они ему в своих письмах, только о них говорили и думали. Ницше по-прежнему продолжал скрывать свое настоящее отношение к Вагнеру и не решался поставить себе прямого, становившегося уже безотлагательным, вопроса: «Ехать или не ехать в Байройт на репетиции?» Нервное возбуждение его росло с каждым днем, и он совершенно измучился; появились опять головные боли, бессонница, рвота, судороги в желудке, и, таким образом, нездоровье могло служить ему предлогом не ехать в Байройт. «Так как ты поедешь в Байройт, — пишет он Герсдорфу, — то предупреди Вагнера, что я не приеду; он будет, конечно, очень сердиться, но я сам раздосадован этим не менее его». В первых числах июля, когда Базельский университет закрылся на лето, а все его друзья спешили в Байройт, Ницше удалился на маленькую терапевтическую станцию, — Штейнабад, местечко, затерявшееся в долине Шварцвальда.

У Ницше было временами достаточно силы воли, чтобы стать выше всех своих горестей и радостей; он умел наслаждаться зрелищем своих страданий и прислушивался к ним, как к перемешивающимся звукам симфонии; в такие минуты он не ощущал никакой нравственной боли, а с каким-то мистическим наслаждением созерцал весь трагизм своего существования. Такое же настроение он переживал и во время своего двухнедельного пребывания в Штейнабаде; но на этот раз он не получил никакого облегчения, болезнь его не поддавалась лечению, и врачи намекали ему, что в основе всех его болезней лежит одна и та же неуловимая, таинственная причина. Ницше хорошо знал, как болезнь сломила в 36 лет отца, и с полуслова понял, что хотел сказать доктор и что ему угрожало; но он не переживал реально впечатления этой угрозы, а созерцал ее со стороны и с полным мужеством смотрел в лицо своему будущему.