Фридрих Ницше и этика 'любви к дальнему'

"Так велит моя великая любовь к дальнему: не щади своего ближнего!"-в этом восклицании, думается нам, лежит объяснение всех относящихся сюда взглядов Ницше (16): сострадание, по его мнению, неуместно, а жестокость необходима там и постольку, где и поскольку того требует любовь к дальнему. Последняя, как мы видели, необходимо связана с борьбой, т. е. со стремлением разрушать "ближнее" в интересах "дальнего". Но борьба и стремление к разрушению всегда основаны на чувствах, прямо противоположных моральным импульсам "любви к ближнему". Борьба мягкая, уступчивая, сострадательная есть моральное contradictio in adjecto (17); чем ожесточеннее и непримиримее борьба, тем она лучше. Все худшие инстинкты человека - ненависть, гнев, жестокость, непокорство, жажда мести - облагораживаются и освящаются, если импульсом к ним служит "любовь к дальнему"; точнее говоря, во всех этих чувствах характерна именно их эгоистическая, антиморальная природа, и когда эту последнюю заменяет моральное побуждение любви к дальнему, они обращаются в свою собственную противоположность. Когда страсти человека основаны на моральных импульсах, его гнев становится негодованием жажда мести-стремлением к восстановлению поруганной справедливости, ненависть-нетерпимостью к злу, жестокость-суровостью убежденного человека. "Ты вложил в сердце твоих страстен твою высшую цель,- говорит Заратустра,и они стали твоими добродетелями и радостями". Это-истина старая, как мир и человек, но никогда еще ясно не формулированная. Вспомните ^святую месть", о которой говорит Кочубей у Пушкина как о последнем, оставшемся ему "кладе"; вспомните некрасовскую "музу мести"; вспомните злобное настроение, которым проникнуты все великие сатирики, от Ювенала и Свифта до Салтыкова включительно; вспомните о всем, что для нас привлекательно в "страстном, грешном, бунтующем сердце" Базарова - и мысль Ницше выяснится вам во всей ее моральной красоте и истинности. "Пламя любви горит в именах всех добродетелей-и пламя гнева". Даже учение о непротивлении злу-это, на первый взгляд, квинтэссенция этики "любви к ближнему"-учение, признающее неправомерной всякую активную борьбу человека с человеком, не может отрицать законности чувства гнева и ненависти против самого зла. Более того, сторонник этого учения прямо следует, не сознавая того, завету Заратустры: не щади ближнего своего: ибо для победы над злом нужна предварительная гибель многих "непротивляющихся" ему "ближних", и на эту гибель спокойно, в сознании нравственной высоты своего дела, ведет их проповедник "непротивления", так же как это делает всякий другой борец за "дальнее". "Мое страдание и мое сострадание,-говорит Заратустра,-что мне до них? Разве я о счастье думаю? Я думаю о моем деле!" С точки зрения этики любви к дальнему, на которой стоит всякий, кто думает "о своем деле", сострадание есть не добродетель, а слабость; мысль о страдании ближнего должна быть побеждена так же, как и мысль о собственном страдании. "Великая любовь превозмогает и сострадание... Горе всем любящим, в любви которых нет ничего выше их сострадания!" Кто не щадит самого себя, тот не только не обязан, но и не имеет права щадить другого. "Себя самого приношу я в жертву моей любви-и моего ближнего подобно мне-так гласит речь всех творцов. Ибо все творцы тверды".

Так находит свое объяснение отрицание сострадания у Ницше. Этика любви кдальнему, этика творчества и борьбы не может быть этикой сострадания. Если в этике любви к дальнему любовь к человечеству, так сказать, в своей статике основана, как мы видели, на своей прямой противоположности - на отчуждении от людей и презрении к ним, то в своей динамике, в качестве творчества, она также неразрывно связана со своим антиподом - разрушением; и если любовь невозможна без ненависти и вражды, то она невозможна и без жестокости: положительный и отрицательный полюсы нравственной жизни, катод и анод тока моральных чувств, взаимно поддерживают и питают друг друга. "Кто хочет быть творцом в добром и злом, поистине, тот должен быть и разрушителем... Вот почему высшее зло принадлежит к высшему благу: благо же это-творческое".

По обыкновению, Ницше воплощает в художественном образе учение о необходимости суровости в борьбе за "дальнее":

"О люди, в камне спит мой образ, образ моих образов! Ах, ему суждено спать в самом твердом, самом безобразном камне!

И вот мой молот жестоко неистовствует над его тюрьмой. От камня летят куски - что мне до того?" (18).

Приходится иногда прямо поражаться, как неправильно истолковываются, ко вреду для репутации Ницше и к еще большему вреду для преследуемых его учением моральных задач, многие его мысли и изречения. Кто не слышал о знаменитой жестокой фразе его: "падающего нужно еще толкать"? И однако в данном случае молва исказил не только внутреннее значение этой фразы, но вдобавок и ее самое. Послушаем же самого Ницше:

"О мои братья, разве я жесток? Но я говорю вам:

что падает, то нужно еще и толкать!

Все нынешнее-все это падает, погибает; кто хотел бы удержать его! Но я-я хочу еще толкать его!