Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души

Говоря о Шопенгауэре, следует различать три аспекта его работ: его философию, философствование и его деятельность популяризатора философии Востока. Как сам он говорит в предисловии к первому изданию «Мира как воли и представления», его философия – не система, это «единая мысль», которую нельзя развить, можно лишь совершенствовать, и сам Шопенгауэр отработал ее до последней точки, не оставив ученикам ничего, кроме как возможности согласиться. «Влияние» этой единой мысли с тех пор исчерпало себя, и, если бы его наследием было только это, сейчас от него осталось бы только имя в истории философии. Но было и кое-что еще: и его основной труд, и «О том о сем» исполнены истинной мудрости и оригинальных мыслей, облеченных в самый привлекательный литературный слог, каким в ту пору владели немецкие философы. Именно этот Шопенгауэр знаменит, именно его до сих пор читают, и именно у него не могло быть «преемника», как, скажем, у Эмерсона или Карлейля, с которыми он схож по части значительности тона и независимости ума. Единственным аспектом, где он мог служить отправной точкой дальнейших изысканий, была популяризация на Западе положений индийской философии, и именно здесь деятельность Дойссена можно назвать плодотворным продолжением усилий Шопенгауэра. Ницше воспринял из Шопенгауэра то, что ему было нужно, отсеяв все прочее; Вагнер, как и Ницше, был в восторге от работы «Мир как воля и представление», но, не обладая способностью критически оценить ее, просто предался ей в той мере, в какой это не угрожало его пониманию самого себя. Дойссен же, в отличие от них, выучил санскрит, занялся изучением индийской философии в подлинниках и посвятил свои таланты переводам и ознакомлению с ней Запада. Его вдохновляла уверенность в том, что Шопенгауэр продемонстрировал великую ценность до сих пор мало известного мира мысли и что заложенная там мудрость была идентична мудрости философии самого Шопенгауэра.

В пылу начального энтузиазма Ницше принял Шопенгауэра tout court и «отрицал волю» столь же страстно, как, полагал Вагнер, и он сам. (Философию Шопенгауэра справедливо упрекают в том, что ее конечный призыв к «отрицанию воли» практически неосуществим. Ни Ницше, ни Вагнеру, несомненно, искренне верившим ему, не под силу оказались те тысячи миль аскетической святости, которой требовал моралист. Сам Шопенгауэр был известным любителем красивой жизни, и Ницше не упустил это обстоятельство из виду, приступая к написанию четвертой части своего «Заратустры», где появляется Шопенгауэр.) То была временная стадия, почти не оставившая следа в его собственной философии. Но он удержал в сознании образ философа, который не останавливался ни перед чем в поисках истины, который не боялся «суровой правды» и был уникальным явлением среди немецких философов по части изложения, ибо не следует забывать, что доля воздействия Шопенгауэра, причем доля немалая, заключалась не в том, что он говорил, а в том, как он говорил. Блестящий стиль конечно же является ключом к разгадке того, каким образом столь странная и беспомощная доктрина, как шопенгауэровская, сумела овладеть умами столь многих молодых людей при постулатах, противоречащих тому, что большинство молодежи полагает стоящим. Шопенгауэр обращался к ним напрямую, как художник, и предлагал познать, объяснить и овладеть «миром, жизнью… Адом и Раем» единым порывом вдохновения. Порвав с христианством и религией, Ницше заговорил о парусе в море сомнений, в середине которого часто обуревает тоска по твердой земле, – Шопенгауэр был той самой твердой землей, к которой он иногда приставал отдохнуть.

Хотя позже он посмеивался над колоссальным несоответствием между доктриной Шопенгауэра и тем образом жизни, который в действительности вел философ, в целом Ницше никогда не терял уважения к «франкфуртскому святому», от которого впервые получил откровение, как может философ работать совершенно в одиночку и при этом выйти победителем. Что же касается собственно философии Шопенгауэра, то уважение к ней он в конце концов утратил, полагая ее не только полностью ошибочной, но и проявлением декаданса западного человека. Да, он вынес из нее концепцию верховенства воли, но его воля к власти настолько отлична от шопенгауэровской воли, что, кроме слова «воля», эти два принципа по сути своей не имеют ничего общего, и, будь Ницше более тщателен в терминологии, он мог бы применить какое-то иное выражение.

Истоком философии Шопенгауэра был Кант, чьим преемником считал себя Шопенгауэр, и исходит она из двух основных умозаключений Канта: во-первых, что мир объективной реальности – мир «кажущийся», и, во-вторых, что в жизни человека практическая причина первична, а теоретическая вторична. Кантианский мир ноумена и феномена, вещи-в-себе и видимости, претворяется в шопенгауэровский мир воли и представления; теоретическая причина Канта тождественна интеллекту, практическая – воле, причем воля первична, интеллект вторичен.