Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души

В последующие годы этот салон посетили многие; но того, кто надеялся увидеть Ницше, обычно ждало разочарование. Облаченный в белый халат, он оставался наверху, скрытый и молчаливый, иногда только раздавались его шаги, когда он ходил по комнате. Сама Элизабет видела его все меньше и меньше, и уход за ним был полностью поручен преданной Альвине.

Воспоминания современников дают представление о том, какого рода полумистический культ разворачивался вокруг этой трагически патетической фигуры. Благоговейный страх перед его коллапсом, разительный контраст между его состоянием и активной жизнью его книг постепенно переросли в благоговение перед самим человеком, словно он стал не чем-то меньшим, чем человек (а так и было), но чем-то большим. Даже перед его отбытием из Наумбурга посетителей, которые повидали его, не будучи знакомы с ним в его полноценные годы, порой охватывал почти суеверный страх перед страдающей и сломленной фигурой. Этот страх многие не стремились подавить, а, наоборот, культивировали в себе и распространяли на тех, для кого Ницше был новым и волнующим опытом. Некая Габриэль Ройтер поведала о том поразительном впечатлении, которое произвел на нее Ницше; ее язык, вполне уместный для данной конкретной задачи, тем не менее, настолько эмоционален, что опасно возбуждает и без того обостренное восприятие Германии 1890-х:

«Я стояла, дрожа, под мощью его взгляда, который, казалось, исходил из неисповедимых глубин страдания… Мне казалось, что его дух покоится в бескрайнем одиночестве, бесконечно далекий от всех человеческих дел. Кто может сказать, какая часть этой великой, несчастной души все еще пребывает в этом укромном теле?»

От подобного рода драматизации всего один шаг до полной потери реальности, которую продемонстрировал Рудольф Штайнер. Он писал об

«…удивительном ощущении того, что – пока мы внизу разбирали сокровища его рукописей, дабы явить их миру, – он царил на веранде над нами в торжественном благоговении, бесстрастный к нам, подобный богу Эпикура. Те, кто видел его тогда, в белом складчатом халате, возлежавшего со взором брахмана широко и глубоко посаженных глаз под кустистыми бровями, с благородством загадочного, вопрошающего лица и по-львиному величавой посадкой головы мыслителя, – испытали чувство, что этот человек не может умереть, но что взор его будет вечно прикован к человечеству и всему видимому миру в этой непостижимой торжественности».

4

И все же Ницше умер. Это произошло 25 августа 1900 г., за шесть недель до его пятьдесят шестой годовщины. В течение двух предшествующих лет он ничего не осознавал, не чувствовал, не мыслил. Как мы полагаем, он не знал, что его матери не было в живых и что сам он в Веймаре. Он не знал ни того, что стал знаменит, ни того, что эта известность покоится на искажении почти всего, чему он учил. Когда он умер, он не ведал того, что вот уже восемь месяцев он живет в двадцатом веке, в истории которого столь многое предвидел. Он провидел век «расцвета нигилизма» и падения старого миропорядка; «классическую эпоху войн» и «политики большого масштаба», основанной на выводах из «смерти Бога» и исчезновения всех моральных санкций; век, когда воля к власти, не сублимированная и не обузданная ничем, что сдерживало в веке девятнадцатом, повсеместно захватит рычаги правления. Это будет век, когда антисемитизм даст повод и мотив крайним проявлениям нигилизма; а его теория, что люди сильной воли к власти, лишенные удовлетворения вовне, скорее проявят волю к саморазрушению, нежели не проявят ее вовсе, будет продемонстрирована на деле во всей своей страшной полноте безрассудным и обманутым рейхом.

В предшествующий год – последний год века – началась подготовка третьего издания его сочинений: Гаст помирился с Элизабет и сотрудничал с ней в работе над новой редакцией «Архива», отстаивая «дело»; именно Гаст произнес надгробную речь во время похорон Ницше, погребенного рядом с отцом на церковном кладбище в Рекене. Бесспорно, он очень переживал, но его слова, по духу напоминающие цитату из Рудольфа Штайнера, выдают чудовищное непонимание его «учителя». Он завершил свое обращение возгласом: «Да будет мир праху твоему! Да будет свято имя твое для всех будущих поколений!» В «Ecce Homo» Ницше писал: «Меня одолевает страх, что однажды меня объявят «святым». И это он тоже предвидел.

Ему суждено было называться «святым» – а еще чаще «нечестивцем» – целый век после смерти. Сегодня все это составляет, или должно составлять, часть прошлого: «ницшеанство», как и «вагнерианство», умерло, и нам осталось не учение, которому следует поклоняться, молиться и защищать от нападок, а человеческая индивидуальность, художник языка великого мастерства и мощи, философ, покоряющий глубокой интуицией и строгостью принципов; нам остался человек и его философия. Его жизнь и мысль были своего рода «экспериментами» и, будучи доведены до логического конца, правомерны сами по себе и в защите не нуждаются.