Фригорист

К удивлению Стрелкова, Ната стала снова красить глаза. Теперь она использовала синий карандаш и такие же тени. «Решила сменить цвета», – с недоумением подумал он. Макияж Ната накладывать правильно не умела. Ее руки дрожали, так что стрелки получались кривыми, чудовищно большими, какими-то размазанными.

– Ты куда-нибудь собираешься? – спросил Стрелков.

Ната кивнула.

– В магазин…

– А зачем ты опять красишься?

– Ты раньше не задавал таких вопросов, – озадаченно посмотрела Ната в угол комнаты.

– Я не паук, Ната, я человек…

– Все так говорят, – недоверчиво усмехнулась она, – но это обман…

Она как-то горестно вздохнула. Стрелков, хотя и не был психиатром, понял, что женщина живет в вымышленном мире, где отношения мира реального стоят мало, если не стоят вообще.

– Когда я крашу глаза синим, в магазине мне всегда дают «колу» и пиццу. А когда в черный – почти ничего…

Для Наты, понял Стрелков, «боевая раскраска» является чем-то вроде заклинания – поэтому она и пришла домой сменить макияж. Словно в подтверждение его догадки зазвучал ее спокойный, сонный голос:

– Черным можно красить когда есть деньги, тогда мне ни к чему синий…

– Значит, ты сейчас уйдешь?

– Да, – кивнула Ната, дорисовав правый глаз.

Стрелков вздохнул и с надеждой посмотрел на Нату.

– А мне можно у тебя остаться? – спросил он.

– Так ты же здесь живешь, – усмехнулась она и покачала головой, словно упрекая его за забывчивость.

– Под раковиной? – уточнил Стрелков, который несмотря на то, что хоть какой-то диалог с душевнобольной состоялся, все же находился в подавленном состоянии.

– Угу, – Ната красила губы в розовый цвет.

Потом наложила какие-то невообразимые сиреневые румяна и, удовлетворенно хмыкнув, бросила зеркало на кровать. Заболтала ногами как ребенок, растянув рот в широкой любящей улыбке. Видимо, сделанный макияж настроил ее на радостный лад. «Уж конечно, – с издевкой подумал Стрелков, – теперь ей дадут пиццы!»

Ната легко спрыгнула с кровати, скинула платье-сарафан, обнажив грудь. Стрелков спокойно наблюдал за ней. Грудь была небольшая, но упругая и приятной формы. Он улыбнулся. Женщина подошла к шкафу с зеркалом, открыла его. На нее в страшном беспорядке посыпалась мятая одежда. Она стала копаться в куче платьев, сшитых словно для старухи, не модных, с полувыцветшим рисунком. Наконец ей удалось раскопать сине-зеленое платье, ушитое в талии и колоколом распускающее подол книзу. Она подержала его в вытянутых руках, а потом принялась вальсировать. Стрелков вжался в стену, чтобы не столкнуться с Натой. Она смеялась заливисто, как могут смеяться только дети и сумасшедшие. Потом натянула платье на свое по-юношески худосочное тело и завертелась перед зеркалом. Проведя в трансе минут десять, безмолвно разглядывая себе в зеркале, точно ища возможности самоотождествить себя и понять, Ната пошла в гостиную, которая была смежной со спальней. Стрелков понял, что она уходит. Вскоре хлопнула входная дверь и в дом хлынула оглушительная тишина.

Стрелков сел на кровать, покачался на растянутых металлических пружинах, потом встал и, путаясь ногами в разбросанном на полу барахле, подошел к большому, вделанному между двух дверцей старомодного шифоньера зеркалу. Он открыл левую дверцу и на него в более быстром темпе, чем одежда на Нату, посыпалась разнообразная бумажная продукция. Это были тетради, толстые и тонкие, учебники по русскому языку и литературе, пособия для учителей, еще тетради, теперь уже похожие на длинные регистрационные журналы, копирки, карандаши, ручки. Он изумился обилию и скученности предметов, для которых явно не хватало места в шифоньере. У него шевельнулась догадка, что его новая знакомая – бывшая школьная учительница. Обнаружив пакет с документами, он мог убедиться в верности своего предположения. Непомнящая Наталия Алексеевна закончила Тарасовский университет в девяностом году, поступила на работу в седьмую школу, уволилась – все это он прочел в дипломе и трудовой книжке. Стрелков нашел также справку об инвалидности. Наталия Алексеевна страдала неврозом навязчивых состояний, а проще говоря – шизофренией. Стрелков поморщился. Одно дело догадываться, что твой собеседник – шизофреник, и совсем другое читать об этом в официальном документе. В его душе шевельнулась брезгливая жалость, в которой было и трусливое малодушие, и горечь от сознания того, насколько хрупок внутренний мир человека.