Фригорист

Аборигены, поселение которых находилось под Аяном, жили не так уж плохо. В Аяне продавалось много японских товаров, в том числе и электронных, не было только холодильников. За ненадобностью. Стрелков даже хотел послать жене цветистый японский платок и черкнуть пару строк, но почему-то передумал. Его прежняя жизнь закончилась, теперь он это хорошо понимал, и здесь, в краю снегов и льдов, на берегу Охотского моря, началась его новая жизнь, полная монотонного покоя, мелких радостей и бесконечной ностальгии. Он ел рыбу, помогал разделывать тюленьи туши, добытые контрабандой, потому что местному населению охотиться на тюленей не разрешалось. Богайбо часто жаловался на падающую продолжительность жизни.

– Раньше тюлень ели – долго-долго жили, – вздыхал он, – теперь тюлень нет – быстро смерть приходит.

Стрелков, сочувствуя, кивал головой и думал о своем. Скоро зима, а зима в эти краях зверски жестокая. Первая зима, которую он проведет вместе с Богайбо и его соплеменниками. Знал ли он когда-нибудь, думал ли, что попадет сюда, на эти седые пустынные берега, гадал ли, что развлекать его будут парализующе однообразный бой барабана и зычно-прерывистый шаманский голос, всхлипывающий и ревущий как ураган, проходящий над закованным в ледяные доспехи морем?

Но в глубине его сознания зрело некое решение. Он жаждал активной жизни. Здесь, думал он, его уникальность, его скрытые возможности никогда не найдут себе достойного применения. Он и сам не знал, насколько зависим от людей, насколько крепко засело в нем убеждение о непременной пользе, которую должен приносить индивид обществу. Аборигены «растворяли» его в местном пейзаже, делая его частью бесконечных заснеженных пустырей, где он, Стрелков, наряду с другими духами вел то существование, которым и наделяли его одетые в оленьи парки люди. Он жаждал стать самостоятельным и теперь это понятие самостоятельности и самоценности заключалось для него в его необычном облике и в возможностях, которые открывала перед ним его невидимость, тогда как раньше свою подлинность Стрелков видел как раз в отсутствии сколько-нибудь значимых различий от рядовых граждан.

У него было не так уж много времени, чтобы – за изгибом изгиб – проследить это изменение сознания, но ему казалось, что прошла целая вечность с того момента, когда люди Полкана взорвали лабораторию. И монотонная белизна пейзажа, окружавшая его завесой похожих один на другой дней, только усиливала эту иллюзию.