Фройляйн Штарк

В девять начиналась моя служба, я старался не отрывать глаз от пола, от башмаков, но, увы, даже в Библии сказано, что трудно сидеть у сбора пошлин и не разбогатеть. Я как раз сидел «у сбора пошлин», а они все шли и шли, летели целыми стаями, спасаясь от осеннего холодного дождя, задирали головы, светились от восторга, становились мягкими и податливыми, и не стану отрицать: как только они застывали в преддверии зала, пораженные роскошью радужно — туманного света и высоких, во всю стену книжных шкафов, нос мой включался сам по себе — я вдыхал, я жадно всасывал в себя струящиеся на меня сверху, из их юбок — шатров, ароматы: терпкие духи и сладкие духи, арабские сады, итальянское солнце, запах кожи и греха. Следующая, пожалуйста! Следующая! Следующая! И как бы я ни проклинал свой подлый нос перед зеркалом, здесь, у башмачного «сбора пошлин», в преддверии аптеки для души, где их ароматы ввергали меня в головокружительные бездны счастья, он был моим самым лучшим инструментом.

Вернее, самым лучшим моим инструментом были очки. В субботу мы с фройляйн Штарк опять отправились в город, на этот раз не в «Портер», а прямо в магазин медицинской оптики, и в то благословенное воскресное утро я впервые надел очки, в старомодной, уродующей мою физиономию оправе, но зато — о чудо! — оказалось, что реально существует не Слово, реально существует плоть, моя плоть и их плоть, запахи и предметы — и какие предметы! О, наивный, отставший от жизни дядюшка! Реальное дамское трико с резинками для чулок и реальные капроновые чулки, пятки, туфельки, нижние юбки, петельки, бретельки, трусики, кружавчики и прочие штучки — дрючки — и все отчетливо видно, все так близко, так волнующе-прекрасно, что хоть ложись и помирай. Под юбкой свежеиспеченной супруги, совершающей со своим мужем свадебное путешествие, я с грандиозной отчетливостью вижу фигурную строчку на нижнем крае трусов телесного цвета, вскоре после этого — рюшки на трусиках другой посетительницы, а потом, после кофе, под юбкой ядреной полуденной красавицы в высоких сапогах, где-то в самом верху белоснежных ляжек, — какую-то странную штуку, при виде которой я от возбуждения чуть не падаю в обморок…

Я убежал в свою комнату, бросился на кровать и целовал, целовал стекла своих уродливых, своих великолепных очков!

Маленький Кац победил. Я сделал это.

42

На следующий день простыня на моей кровати был заменена на новую. Этим все было сказано. Я ведь чувствовал, я знал, что этот трижды проклятый каценячий отросток еще подведет меня под монастырь. И вот это случилось. Все кончено. Около половины третьего, когда схлынули посетители, фройляйн Штарк вытащила меня за ухо из моего башмачного царства и подвела к двери табулярия.

— Стучи! — велела она.

— Но…

— Или я постучу сама!

Я постучал.

— Venite!

Я вошел.

Tabularium praefecti был высоким сводчатым помещением, мрачным книжным святилищем, где книги стояли и лежали всюду: вдоль стен, над дверью, на полу, на столах, над обоими оконными проемами и, конечно, на огромном письменном столе. Казалось, будто хранитель библиотеки состоит из одной лишь головы — головы мыслителя, парящей над грудами книг и рукописей на неизменной лупе, как на ковре-самолете. Я судорожно глотнул, подождал немного, потом робко спросил:

— Ты меня вызывал, avunculus meus?

Через некоторое время он отвернул колпачок на своей авторучке и сделал какую-то пометку на узкой полоске тонкой желтой бумаги. Такие полоски торчали, как флажки, изо всех томов, фолиантов и брошюр — иногда по одной, чаще целыми пучками. Наконец он ответил:

— Да-да, я припоминаю. Садись.

— Спасибо, дядюшка.

Однако все стулья и кресла тоже были заняты, на них восседали благороднейшие умы Запада: Аристотель, Плотин, Хуго Балль, Мартин Хайдеггер, Иммануил Кант, Якоб Таубес, Ханс-Рюдигер Шваб, Ноткер Губастый, П. Гебхард Мюллер, Фратер Бруно Хитц, doctor angelicus, doctor subtilis, doctor mirabilis [22]— сплошь ученые лысины, парики, короны, с которыми дядюшка (тоже doctor subtilis) общался на равных. Я растерянно огляделся. Куда же сесть? Может, снять со стула дядюшкину лютню или один из бюстов — Вагнера, Гёте или Ницше — с груды книг? Из кухни послышалось звяканье тарелок, потом раздался звон колокольца на входной двери — пришли новые посетители; снаружи все шло своим чередом. Я вдруг заметил перед свободным от книг кусочком стены узкую, обитую красным плюшем скамеечку для молитв, а над ней — распятие.