Фронда. Блеск и ничтожество советской интеллигенции

Начался великий исход еврейской молодежи за черту оседлости. «Через разломанную черту оседлости хлынули многочисленные жители украинско-белорусского местечка, пошедшие только начальную степень ассимиляции, с чуть усвоенными идеями, с путаницей в мозгах, с национальной привычкой к догматизму… Тут были и еврейские интеллигенты, или тот материал, из которого вырабатывались интеллигенты, и многотысячные отряды красных комиссаров, партийных функционеров, ожесточенных, поднятых волной, одуренных властью» (Д. Самойлов) (131). И кстати, далеко не все евреи, давно обитавшие в городах, были от такого исхода в восторге. Лев Копелев вспоминает, как его мама в Киеве без конца объясняла знакомым, «что есть, мол, евреи, и есть жиды; еврейский народ имеет великую культуру и много страдал; Христос, Карл Маркс, поэт Надсон, доктор Лазарев (лучший детский врач Киева), певица Иза Кремер и наша семья – это евреи, а вот те, кто суетятся на базаре, на черной бирже или комиссарствуют в Чека, – это жиды…» (132)

До революции в мелких городах и местечках западной России жило 2 200 тысяч евреев, а в 1926 году их там осталось только 800 тысяч. Спрашивается, на чьи же места переселились в города почти 1,5 миллиона евреев? Прежде всего, буквально – в какие дома, квартиры они вселились? Ведь жилищного строительства тогда практически не велось, и получить квартиру можно было только «удалив» или «уплотнив» ее хозяина. В Москве евреи составляли в 1920 году – 2,2 % населения, в 1923 – 5,6 % и в 1926 – 6,5 % (133). Понятно, что подобные изменения национального состава городского населения не остались незамеченными их предыдущими обитателями, выселенными в коммунальные «Вороньи слободки»:

– Да вы поймите, – кипятилась Варвара, поднося к носу камергера газетный лист. – Вот статья. Видите? “Среди торосов и айсбергов”.

– Айсберги! – говорил Митрич насмешливо. – Это мы понять можем. Десять лет как жизни нет. Все Айсберги, Вайсберги, Айзенберги, всякие там Рабиновичи.

«Десять лет» – более чем прозрачный намек на резко выросшую после 1917 года роль евреев в жизни общества. Из обстоятельного справочника «Население Москвы», составленного демографом Морицем Яковлевичем Выдро, можно узнать, что если в 1912 году в Москве проживали 6,4 тысячи евреев, то всего через два десятилетия, в 1933 году, – 241,7 тысячи, то есть почти в сорок раз больше! Причем население Москвы в целом выросло за эти двадцать лет всего только в два с небольшим раза (с 1 миллиона 618 тысяч до 3 миллионов 663 тысяч). Имеет смысл сослаться и на сочинение знаменитого еврейского идеолога – В. Жаботинского. На рубеже 1920-1930-х годов он привел в своей статье «Антисемитизм в Советской России» следующие сведения: «В Москве до 200 000 евреев, все пришлый элемент. А возьмите… телефонную книжку и посмотрите, сколько в ней Певзнеров, Левиных, Рабиновичей… Телефон – это свидетельство: или достатка, или хорошего служебного положения». Вроде смешно, но, по наблюдению одного из историков, в телефонной книге за 1929 год все Ивановы имели 209 личных телефонов, а Рабиновичи 89 (134). Тоже социология – чем не телефонный опрос? Можно говорить о том, что все люди равны, но куда девать расовые, национальные, религиозные отличия, душевную совместимость, желание помочь, любовь и уважение. Ничего этого не наблюдалось в отношениях между коренными москвичами и приехавшими в Москву евреями. Газеты нередко сообщали о фактах насилия в отношении евреев. Писали, например, в 1928 году о том, как некий Белов ворвался в квартиру некоего Бретана и с криком: «Нужно жидов убивать!» – избил ее хозяина, а гражданин Корнеичев налетел на врача Мясницкой больницы Гдалина с криком: «Бей жидов!» – сбил его с ног и нанес удары. Сообщали о том, как братья Филатовы избивали евреев, живших в доме № 37 по Нижнекрасносельской улице (135).

Двусмысленные выходки, к радости публики, позволяли себе и знаменитости. На одном из диспутов Маяковский упорно называл известного литературного критика Ю. Айхенвальда каким-то Коганом. Тот настойчиво поправлял поэта:

– Уважаемый Владимир Владимирович, я не Коган, я Айхенвальд.

Так повторялось несколько раз. Но Маяковский, как водится, и глазом не повел. Через минуту он снова ткнул пальцем в несчастного критика:

– Этот Коган…

Свидетельствует А. Мариенгоф: «Ю. Айхенвальд нервно встал, сказал так громко, как думается, еще никогда в жизни не говорил:

– С вашего позволения, Владимир Владимирович, я Айхенвальд, а не Коган.

В кафе стало тихо. А Владимир Владимирович, слегка скосив на него холодный тяжелый взгляд, раздавливающий человека, ответил с презрением:

– Все вы… Коганы!» (136)