Фронда. Блеск и ничтожество советской интеллигенции

Аграрные беспорядки начала ХХ века окончательно убедили П. Столыпина, что крестьянская община является главным тормозом развития государства и объективно способствует революционизированию крестьянства. В рамках названной его именем аграрной реформы он стремился максимально уменьшить демографическое давление на земли центральной России, активно переселяя крестьян на восток, в перспективные регионы Сибири, Казахстана, Алтая. Однако против попыток ликвидации общины категорически выступали не только левые (считавшие ее базисом будущего социалистического коллективистского строя), но и многие правые, которые мнили консервативную крестьянскую общину основой государственного устройства и опорой престола. Смерть Петра Аркадьевича резко затормозила темп проведения всего комплекса аграрных реформ, что разрушало надежды крестьян на возможность иной, более сытой жизни, консервировало их недовольство и стало одной из основных причин обвала 1917 года.

О значении реформы до сих пор ведутся ожесточенные споры, поскольку она имела как достижения, так и очевидные минусы, которые не были исправлены царским правительством. Действительно, Россия увеличила экспорт продовольствия при П. Столыпине, но экспортировали хлеб помещики и кулаки, эксплуатируя отобранную у общины землю, а дети крестьян продолжали умирать с голоду. Это – к популярному тезису, что Россия до революции «кормила всю Европу». И хотя по статистике темпы развития сельского хозяйства в 1900–1913 годах ускорились, однако рядовой земледелец вряд ли заметил перемены в своем скудном рационе, в том числе и из-за увеличения экспорта зерна перед войной. Скорее всего, крестьянин в 1914 году имел не больше еды, чем в 1860 году. Вот, например, как описывает положение крестьян профессор Эмиль Джозеф Дилон, живший в России в 1877–1914 годах: «Русский крестьянин ложится спать в шесть и даже в пять часов зимой, т. к. у него нет денег купить керосин для керосинки. У него нет мяса, нет яиц, нет масла, нет молока, часто нет капусты, и живет он в основном за счет черного хлеба и картошки. Живет? – Голодает от недостаточного количества всего этого» (5).

Новый голод в 1911 году не заставил себя долго ждать. Помощь пришлось оказывать сразу в 60 губерниях, особенно в Самарской, Оренбургской, Пермской, и в Донской области. Число нуждающихся, по самым приблизительным подсчетам, составило тогда 8,2 миллионов человек. Плюс примерно десятая часть столыпинских переселенцев вернулась назад, разочарованные и озлобленные. Плюс оставшееся надолго в народной памяти жесточайшее усмирение крестьянских бунтов[46]. Но при том крестьяне почувствовали, прослышали (как в рамках правительственной пропаганды аграрной реформы, так и из социалистической агитации революционной интеллигенции), что возможен и другой быт, а не пожизненное общинное полурабство. В массовое народное сознание оказался внесен новый тренд. Известный историк русского зарубежья С. Пушкарев: «Столыпинская эпоха действительно внесла в бедную и серую массу крестьян-общинников основы и возможности «нового социально-экономического крестьянского строя» (6). То, что не удалось добиться многолетним «хождением в народ» социалистов, прогрессивные деятели царского режима слили вниз огромным водопадом. Отдаленные последствия этого представить себе, разумеется, было невозможно, но ждать пришлось недолго. «Популяризаторы идей Столыпина как-то упускают, что вызревшая в крестьянской среде ненависть к кулакам и правительству обеспечила большевикам сочувствие села не только в Гражданскую войну, но и в коллективизацию… За согласие крестьянства на коллективизацию сталинское правительство заплатило… разрешением на раскулачивание» (7).

В 1917 году французский посол Морис Палеолог четко предсказал дальнейшее поведение крестьян в революции: «В глазах мужиков великая реформа 1861 г., освобождение крестьян от крепостной зависимости, всегда была лишь прелюдией к общей экспроприации, которой они упорно ждут уже столетия; в самом деле, они считают, что раздел всей земли, черный передел, как его называют, должен быть произведен в силу естественного, неписанного, элементарного права. Заявление, что скоро пробьет, наконец, час высшей справедливости, было хорошим козырем в игре апостолов Ленина» (8). Одновременно проницательный француз наблюдает реакцию высших классов на свершившуюся Февральскую революцию (вернее, только ее первый акт – без решения «вопроса о земле» революцию завершенной считать было нельзя): «Один только Б. говорит без умолку и, как всегда, выражает свой пессимизм сарказмами:

– Какую радость, – восклицает он, – какую гордость испытываю я, гуляя теперь по городу! Я беспрерывно повторяю себе: отныне все эти дворники, все эти извозчики, все эти рабочие – мои братья… Сегодня утром я встретил банду пьяных солдат; мне хотелось прижать их к своему сердцу…

Повернувшись к князю Ж., он продолжает: