В обвинительном акте прокурор Лисовский написал, что следственной комиссии «было поручено с возможной ясностью установить главные причины ненормального брожения…» Поручающие могли бы упрекнуть прокурора в чем угодно, но только не в отсутствии усердия и прилежания. В свободное от кутежей время прокурор искал, устанавливал, вызывал, допрашивал… И все это делал так, как было угодно командованию дивизии и представителям Временного правительства. Там, где не хватало доказательств, он старался найти их или извратить факты.
Когда для встречи прибывающей в Ля-Куртин третьей бригады на станцию пришли члены полкового совета первого полка Попов и Чукичев, у них, как уже было сказано, произошла стычка с дежурным офицером. В обвинительном заключении это было подано, как серьезные столкновения, которые привели-де к возникновению враждебных отношений между третьей и первой бригадами.
Одним из главных руководителей солдатского совета первого полка был Янис Балтайс. Во Франции Янис установил связи с товарищами по РСДРП. За ним повели слежку, а потом обвинили даже в том, что он продался немцам и является германским шпионом. Прибывший для проверки благонадежности Балтайса специальный следователь уличить его в этом, конечно, не смог, но все же пытался арестовать его. На защиту своего товарища поднялась вся разведрота.
Дело пришлось прекратить. И предлог был придуман благовидный: мол, командир роты дал о Балтайсе положительный отзыв. Прокурор Лисовский знал все это. Но он снова вытащил шитое белыми нитками дело по обвинению Балтайса в измене, и ни мало не заботясь о достоверности фактов, даже не пытаясь свести концы с концами, изложил его в обвинительном акте.
А вот там, где дело касалось действительных преступлений, совершенных офицерами и генералами, у прокурора Лисовского пропадала память. Он совсем забыл, что еще в середине апреля генерал Лохвицкий пытался разоружить первую бригаду и лишить ее революционного ядра. Сразу же после получения из России известий о свержении самодержавия солдаты русских экспедиционных войск во Франции были лишены права увольнения из своих частей. Командование установило особую зону, за пределы которой выходить солдатам категорически запрещалось. Вводя такой режим, оно стремилось разделаться с солдатскими вожаками.
Нарушил однажды Дмитрий Попов установленный запрет, попытался отлучиться из лагеря, — его тут же сцапал патруль:
— Кто такой, куда пошел?
Опознав в задержанном члена полкового совета, подполковник Иеске и поручик Годин упекли Попова во французскую тюрьму: «Ага, ты ратовал за свободу, так вот тебе свобода!»
Встретил рядового Томашина с двумя товарищами у выхода из зоны щеголеватый офицер, налетел коршуном:
— Увольнительные есть?
— Никак нет, господин офицер! — вытянулись солдаты.
— Почему самовольно покинули лагерь?
— Мы ненадолго, пошли купить бумаги да конвертов.
— Какой роты, фамилия? — ткнул офицер пальцем в Томашина.
Томашин схитрил — сказал вымышленную фамилию и другую роту. То же сделали его спутники. И только это спасло их от ареста и наказания.
Генералы Занкевич и Лохвицкий требовали от солдат полного подчинения командованию и Временному правительству, продолжавшему войну. За неповиновение грозили смертной казнью. По приказу Занкевича тем, кто отказался выйти из лагеря Ля-Куртин в Фельтен с третьей бригадой, на одну треть был сокращен продовольственный паек. Куртинцев перевели на тыловое денежное содержание, лишили заграничных денег.
Это было лишь начало репрессивных мер. Затем последовало уменьшение хлебного пайка более, чем на половину, мяса вместо четырехсот граммов в сутки стали давать семьдесят пять. Французам-торговцам строго-настрого запретили продавать куртинцам какие-либо продукты. Даже лошадей не пощадил генерал — лишил фуража. Три тысячи голодных коней беспокойно бились в станках, грызли все, что можно грызть, и жалобно ржали в конюшнях.
Голодали кони, голодали и солдаты. Чтобы не умереть с голоду, стали резать лошадей. Вскоре конина стала единственным продуктом питания.
У прокурора Лисовского не поднялась рука привести в обвинительном акте приказ-ультиматум генерала Занкевича.