Фронтовичок

И вот, в составе одного из её дивизионов я уже две недели напряженно занимался, как в войсках говорят, специальной и боевой подготовкой. Происходило это в учебном центре с красивым названием Зелёный Бор. Такая уж у ракетчиков специфика – для плодотворной учебы им более всего нужен простор и отсутствие посторонних глаз. Но, то и другое организовать на зимних квартирах, как называют их артиллеристы и ракетчики, невозможно. Впрочем, от подобной терминологии может сложиться впечатление, будто палатка, в которой я тогда размещался вместе с коллегами по оружию, являлась нашей летней квартирой! И будто бы жили мы почти по-царски – вот вам летний дворец, а вот вам и зимний дворец!

Однако обычная человеческая квартира мне ещё долго не светила. И хотя в верности и стойкости своей боевой подруги, то есть, твоей бабушки, я не сомневался, но тревожные мысли иногда появлялись. А что у нас получится, если ей, выросшей в прекрасном Ленинграде, тревожная жизнь в захолустье надоест?

Заговорился я, Сережа! Много тебе второстепенного рассказал… Но самому, знаешь ли, стало интересно кое-что вспомнить! И всё же я добрался до того самого человека, ради которого и завёл этот разговор!

Так вот, однажды, выйдя из полевой солдатской столовой, расположившейся под высоченными, голыми на две трети соснами, я обогнул курилку. Есть такое место, где солдаты переводят дух до следующих изматывающих тренировок на технике. Уже собирался идти дальше, но заинтересовался увиденным.

Находившиеся в курилке ловили каждое слово прапорщика Потехина Василия Кузьмича. Его я знал и раньше – это старшина соседней батареи, – но случай не сводил нас в обстановке, пригодной для разговора по душам. И потому теперь я, себе на удивление, наблюдал не ранее знакомого мне прапорщика, а настоящего бывалого фронтовика! Он спокойно и внушительно повествовал о войне.

Не пойму, почему ранее я не обращал на него внимания. Ведь внешность Василия Кузьмича весьма колоритная. Мимо такого никакой кинорежиссер, снимающий фильмы о войне, пройти не сможет! Чего стоят одни лишь усы! Пышные, седые – они впечатляли огромными размерами и напоминали образ фронтовика с какой-то очень знаменитой фотографии военных лет. От глаз Василия Кузьмича лучиками расходились глубокие морщинки, характерные для людей, сильно прищуривающихся во время смеха. Но при мне он никогда не смеялся. Волосы у рассказчика были абсолютно седыми, совсем белыми. Такой белизны они достигают лишь у тех, кто поседел более двадцати лет назад.

Василий Кузьмич казался добротным и увесистым, хотя ростом не вышел. Зато ещё большей солидности ему добавляла манера повествования – неторопливая, без артистической игры голосом, но с долгими паузами, во время которых он не оглядывал своё окружение, не искал его поддержки, а задумчиво посматривал вниз или куда-то в сторону. Тихий баритон, казалось, менее всего был предназначен слушателям. Но они не смели даже шелохнуться, чтобы не пропустить ни одного слова. В желтых от никотина пальцах прапорщика, казалось, непрерывно дымилась легендарная «козья ножка», свернутая, видимо, из газеты. Точно так, как это делали на фронте! Изредка и с достоинством фронтовик подносил дымящийся аппарат к губам. При этом он слегка щурился, дабы уберечь глаза от едкого дыма, клубящегося из столь мощного приспособления.

Я остановился и прислушался к рассказу со стороны, не заходя в курилку, чтобы не вынуждать кого-то реагировать на своё появление, согласно уставу. Василий Кузьмич неспешно повествовал:

– Когда, сынки мои, и четвертая атака фрицев захлебнулась, а было это дотемна, я, верите, перекрестился, хотя раньше этим не грешил. Ну, думаю, устояла моя рота, хоть день выдался нелегкий! Понаблюдал я недолго, как немцы свою жиденькую пехоту отводят под прикрытием танков, также уползающих восвояси, да порадовался, что живой. Но изнутри меня что-то тряхануло, даже пот прошиб. И промеж лопаток потекло – ведь давненько не стреляют с нашей стороны… И бойцы не гогочут, как всегда, если фрицам жару зададут… Куда все подевались? И раненых не собирают… Неужели всех покосило? Всех? Меня стало трясти. Принялся я озираться, переходить туда-сюда, искать товарищей. Не нашел ни одного. Неужели, я теперь один?

Все неотрывно следили за каждым движением и вдохом старшины, который неторопливо потягивал свою цигарку, видимо, уходя при этом в себя.