Фронтовой дневник эсэсовца. «Мертвая голова» в бою

— Возьмите ранец со спины и несите его в руках, что­бы вы снова не впали в свою слабость!

Какое проявление человечности! Ты же знаешь, что так будет гораздо тяжелее! И дальше началось:

— Встать! Шагом марш! Кругом марш! Ложись! Встать! Шагом марш! Кругом марш! Ложись!..

И после каждой команды «Ложись!» его блестящий сапог перед моим лицом. Все та же хамская улыбка на его губах в предвкушении того, что я потеряю сознание. Но он не удовлетворится только тем, что сломает меня физически. Он хочет сломать меня духовно, раздавить мое самосознание своим дрянным до блеска начищен­ным сапогом.

«Ты, проклятая свинья, дерьмовый уличный пес!» — мысленно ругаясь, я пытался убавить нарастающую во мне ненависть. Я заметил, как ярость нарастает во мне все больше. Постоянно эта гнусная ухмылка самоуве­ренности в своем превосходстве. Этот поляк ошибает­ся! Сегодня сверхгерманец, а вчера еще безработный в заднице, далеко на востоке Германии, я его постараюсь охладить!

— Ложись! Встать! Шагом марш! Ложись! На полу­четвереньках! Ползком! На получетвереньках! Скакать! Скакать, Вы, слабак!

Во время последнего падения я, стараясь захватить воздуха, сорвал с лица противогаз. Второй раз я был

близок к потере сознания. Но для Пандрика это была лишь половина победы. Его голос стал срываться на крик, когда он несколько раз приказал мне надеть противогаз.

Я медлил, стоя на коленях, склонившись над тяже­лым ранцем. «Неужели этому мучителю все еще мало?» — думал я. И снова этот блестящий сапог перед лицом, и этот крик над самым ухом в то время, как я с трудом пытаюсь собраться с силами.

— Встать! вы, слабый мальчишка! Давай, давай! Вставайте! Вы что, не слышите, дряхлый мешок?!

И снова черный блестящий сапог, символизирующий контраст с моим бессилием, и его орущий, брызжущий слюной мерзкий рот надо мной.

Хватит! Из последних сил я вскочил и своей головой в каске резко ударил Пандрика в лицо. С хрустом смолк крик, в то время как я снова падал на землю, заплатив за силовой выпад новым приступом слабости.

— Вставайте! — услышал я спокойный голос. Рядом со мной остановилась вторая пара сапог. Я повернул го­лову и увидел рядом с Пандриком оберштурмфюрера Шёнера. Вставая, я искал какую-нибудь опору, и уце­пился за колючую проволоку концлагерного забора.

— Возьмите свой ранец и идите в казарму!

— А вы, унтершарфюрер, отправляйтесь в санчасть, чтобы обработать травму, полученную в результате не­счастного случая! Рапорт о несчастном случае мне не нужен, я сам был его свидетелем.

И в заключение очень энергичный вопрос:

— Вам ясно?

Когда я поднимал ранец, на нём разошлась шнуров­ка, и из него выпали на землю бетонные блоки.

Незадолго до Рождества нас сменило другое под­разделение, и мы возвратились в Ораниенбург. Это было совершенно непримечательное время. Только слу­чай с Пандриком и оберштурмфюрером Шёнером не­много повлиял на мое знание людей. И, несмотря на это, все эти недели были вычеркнуты из жизни, как и многие другие до этого. В Ораниенбурге все было се­рое. Снежинки бесшумно падали в серые лужи, летнее полугодие прошло, не оставив надежды на веселую зиму нашей горной родины с беззаботным детским кри­ком, сопровождающим катание на санках, лыжах или строительство снеговиков. Здесь, как мне казалось, люди зимой выглядели угрюмо.

Роту в две очереди отправили в праздничный отпуск. Мне повезло, и я с первой группой отправился на рож­дественские праздники домой. «Домой» — где же он те­перь, мой дом? Родительского дома в обычном смысле я не знал никогда. С рождения у меня были лишь вре­менные жилища.

Сначала это была больница в Вене, городе, показав­шемся мне подходящим для того, чтобы появиться на свет. В детской памяти остались обрывочные воспоми­нания о многократной смене квартир где-то южнее Вены. Они всегда очень прихотливы в том, что касается ближайшего окружения. Когда завершилась первая фаза моего развития, я уже был в моем старом люби­мом Вайдхофене. О важнейших происшествиях того времени я помню до возраста двух лет, так, например, о том, как я проглотил календарный лист. Я очень хорошо помню вечно сырую однокомнатную квартиру на первом этаже дома 42 на Ибсзитцерштрассе, потом переезд на второй этаж и там уже казалось шиком, что жилая ком­ната была отгорожена от кухни деревянной стеной.

Меня отдали на воспитание моей тете, супруге рабо­чего лесопильной фабрики в Обхуте. Она не питала ко мне особой любви. За пять лет ее влияния на мое дет­ство я узнал много ненависти и много другого, что ока­зало подавляющее влияние на мою дальнейшую жизнь.

Поэтому те немногие люди, которые по-дружески отно­сились ко мне в то время, очень хорошо сохранились в моей памяти.

Затем и эта стадия моего развития миновала. В со­седнем доме, после того как я начал учиться в школе, я нашел дружеский прием и хорошие условия. Изобилия в какой-либо форме и здесь не было, но это нельзя на­звать недостатком. Когда произошла эта прекрасная перемена, в народной школе я уже поменял грифельную доску на тетрадь.