Фрося и Пестрянка

Фрося как будто испугалась этих неожиданных слез. Она быстро вскочила на ноги, отерла краем рубашки слезы, надела старенькую юбчонку и побежала к колодцу. Там стояло старое ведро, наполовину налитое водой. Фрося с трудом дотащила его до крыльца и тут же умылась холодной водой. Потом вошла в школу, надела ситцевый поношенный сарафанчик, причесала роговым, жирным от набившейся перхоти, гребешком волосы, заплела тщательно свою косичку — «мышиный хвостик», как ее насмешливо называла барышня-учительница.

Фрося была готова. Босая, еще со слезами на глазах, она стала перед большим образом Спасителя в ярко блестящей ризе, который подарил школе попечитель, мясник Гобзин. Фрося «шепотком», как говорят в деревнях, точно робея самой себя, начала читать торопливо молитвы. Хотя она была еще неграмотная, но знала уже много молитв: она их все подслушала, прячась за дверью, когда ученики, один за другим, отвечали батюшке одни и те же молитвы. Она их запомнила сама для себя незаметно. И странно: она как будто даже стыдилась обнаруживать, что она так много знает молитв. Даже матери она этого не показывала.

Только, оставшись одна, она вычитывала их все до одной на коленях, перед образом, как сделала и сегодня. Она даже устала и задохнулась, когда поднялась с колен и отошла от образа. Но едва она сделала это, вдруг на личике ее отразилась тоскливая боль. Она знала, что это такое: это был голод… Но это еще только начало: в желудке ее еще не чувствовалось той безнадежно томительной пустоты, которую она почувствует, как и раньше бывало, часа через два или три позже; а к вечеру, ко времени возвращения «мамыньки», это дойдет до жгучей боли, так что она будет непременно громко плакать в этой пустой школе.

Точно человек, который, почувствовав, что у него начинают болеть зубы и сейчас сильнее разболятся, затихает в каком-то испуге, — затихает так же и Фрося.

Тихими шажками вышла она на крыльцо и села на нем в своей любимой позе с коленями под подбородком, тоскливо охваченными ее детскими ручонками.

Глава VI

Фрося любила сидеть летом в одиночестве на крылечке. Она всегда была одинока. Даже и тогда, когда она совсем маленьким, болезненным заморышем жила с отцом и матерью в шуме и толкотне «рогожной», она, в сущности, была одинока. Она забивалась обыкновенно куда-нибудь под перекладину становины, отведенной для жизни и работы ее родителям, и, как грязный, сырой рогожный комочек, бледная, тихая, грустная мокла под каплями, сочившимися со всех сторон.

Матери тогда было совсем не до Фроси. Работа в мастерской, постоянные заботы о том, чтобы пьяный муж не стащил в кабак заработанные тяжелым трудом гроши, все это захватывало вполне Матрену. Даже материнские обязанности в тогдашней жизни были для нее мукою. Сидя за разборкой мочал, она избегала взглядывать на свою дочурку, которая чахла в атмосфере рогожной, пропитанной вредными испарениями.

Отца Фрося помнила совсем смутно. Когда его хоронили, Фрося даже не плакала. Она пугливо, ничего не понимая, таращила глазки, в то время как мать грубо толкала ее в затылок и, всхлипывая, сердито бормотала:

— Реви, Фроська! Тятьку хоронят… У, несмышленая!

Когда Фрося с матерью переехала в школу, — это было зимой, шумная толпа ребятишек сразу запугала ее маленькое сердце. Мать иногда ласково толкала ее в их толпу, говоря:

— Ступай, поиграй… Ишь, все одна да одна!..

И девочка робко, бочком теснилась к ним; но шумные деревенские ребята не обращали на нее внимания. Они только прозвали ее, неизвестно почему, «Фроська слюнтявая», хотя она вовсе не была слюнявой. Они, вероятно, хотели этим обозначить общую вялость ее жалкой, всегда грустной фигурки. И, попытавшись бесцельно повертеться в их шумной толпе, Фрося снова уходила в угол, и оттуда молча наблюдала за играми детей. Летом, когда этих ребятишек не было, Фросе было даже легче. Сидит она себе спокойно, одна-одинехонька, то в пустой школе, то на крылечке, и разные смутные мысли бродят в ее мечтательно-грустной головке.

Внутри школы мысли ее были большею частью о Боге, о том, как жить. Она часто подслушивала за дверью класса наставления батюшки ученикам. Голос у батюшки был такой резкий, настойчивый, убедительный. Любимое его поучение было о зарабатывании в поте лица своего хлеба, о честном и безропотном терпении в нужде и работе. Намекал он на это потому, что имел дело с детьми крестьянскими, которых ждал в жизни тяжелый труд. Но он говорил об этом постоянно.

В голове Фроси от этих наставлений батюшки сложилась своя дума. Оставаясь одна, она часто садилась перед образом и думала, какая она будет честная, трудящаяся в жизни. Не детские радости мечтались этой заброшенной девочке, а то, как она будет каждый свой кусок честно зарабатывать, и как «Боженька» будет видеть это. И она иногда по целым часам не сводила глаз, широко раскрытых, с застывшим в них благоговейным страхом, с образа Спасителя в золотой ризе, подаренного школе сердитым Гобзиным.