Фуксы, коммильтоны, филистры… Очерки о студенческих корпорациях Латвии

В 1938 г. я поступила в Латвийский университет и начала приглядываться. Обществ было много. У одной девушки – Людмилы Земмеринг – брат был корпорантом, арктом, и даже, кажется, был в президиуме; она, конечно, собиралась в «татьяны». У другой моей подруги брат был «рутеном». Можно было еще поступить в ОРСЛУ – Общество русских студентов Латвийского университета, но туда – я решила – не пойду, там попахивало политикой, правой направленности. И вот в 1938 г. мы, четыре девушки, стали фуксами русской корпорации Sororitas Tatiana: Ираида Перехвальская, Людмила Земеринг, Елена Никанорова и я – Татьяна Асташкевич. Еще фуксом была Елизавета Челипова, она была филолог, старше нас по курсу. Мы все были на разных факультетах. Фукс-магистром, или ольдерманом, у нас была Ольга Адамовна Универ (потом ее фамилия стала Соловей; уже позднее, в Сибири). Историк, дама очень требовательная – прежде всего к себе, затем к фуксам и – вообще ко всему, что касалось корпорации. За одной нашей «татьянкой» начал ухаживать один студент – высокий, воспитанный, все, казалось бы, было хорошо. Но вдруг он был уличен в чем-то нехорошем, и сама Ольга Адамовна обратилась к родителям девушки, поставила их в известность, что могут быть проблемы. И самой девушке было сказано: если у вас такая любовь, то пожалуйста, и можешь выходить за него замуж, но только из корпорации тебе придется уйти! Но Талочка не ушла из копорации и предпочла связь эту расторгнуть.

На ул. Дзирнаву, 38, у нас была корпорантская квартира – конвент-квартира. Там был зал для собраний, кухня и фуксовская. Еще там в одной комнате жила одинокая русская женщина с собачкой Кузькой, поэтому мы ее называли «Кузкиной матерью». Мы туда приходили примерно два раза в неделю: были общие собрания, и были наши – фуксовские – занятия с ольдерманом. Когда были собрания, то заседали только «цветные», а мы находились в фуксовской, и потом пили чай уже все вместе. Среди «цветных» выбирался эконом, который выдавал какому-нибудь фуксу деньги и посылал за булочками, печеньем и сахаром. Специальные трапезы устраивали на праздники, пасхальный стол например. Иногда мы, фуксы, приходили туда втайне – чтобы подготовить сюрприз к Рождеству, когда устраивали елку. Старались, чтобы нас никто не увидел, репетировали выступления. До 1940 года мы жили – в бытовом смысле слова очень хорошо. Но, как и сегодня, существовал и шовинизм, и ультранационализм. Нужна была большая моральная выдержка. Например, на одном из общих заседаний президиумов корпораций сделали замечание, что члены нашей корпорации на торжественном шествии и на заседаниях говорят по-русски. Тогда однажды, на одном из заседаний, члены нашего президиума, сидевшие на одном ряду, начали говорить по-французски! И так, довольно слышно, не скрываясь. Другие забегали, заволновались… но ничего не сказали. Против французского языка никаких замечаний высказано не было.

Уже незадолго до 1940 года корпорация переехала в другую квартиру, на ул. Валдемара. Там было больше места, там была красивая обстановка – заказали мебель. Там была и библиотека, которой я стала заведывать. В 1940 г., когда все корпорации были закрыты, к нам пришла комиссия по ликвидации – три человека. Описали все имущество. Одна дама из комиссии тихонько посоветовала забрать святыню – у нас был там икона, которую мне поручили унести к себе домой. Хорошо помню тот момент, как я везла ее, завернутую в газетку, в автобусе; ни пакета, ни сумки не было. Один молодой человек начал проявлять ко мне повышенный интерес, хотел помочь – возможно, увидел сквозь прорванную газету икону и щиток с символами корпорации, возможно, он сам был корпорантом и все понял»[288].