Функция: вы

Она принужденно улыбнулась:

– Я спросила, что ты здесь делаешь.

– Мой отец работал с Яном Обержином, – кажется, ответил я.

Криста покосилась на трибуну.

– Он здесь?

Я ответил:

– Нет.

Тогда она спросила:

– А Ариадна?

Я спросил:

– При чем тут Ариадна?

Она сглотнула.

– Ты давно не бываешь один.

До того я слышал все с огромным запозданием, но этот вопрос перезагрузил мой мозг. Может, потому что я действительно вспомнил, при чем тут Ариадна.

– Уже уходишь? – спросила Эдлена Скрижальских.

В небрежном полобороте, придерживая папку за корешок, Роман Гёте смотрел на Лака Бернкастеля. Распустив остальных выступающих, тот подводил итоги. Первые ряды гудели, предвкушая свежие заголовки.

– У меня много работы.

– Сегодня воскресенье.

– У меня много работы в воскресенье, – не сразу ответил Роман Гёте. – Людям есть куда спешить.

Он следил за Лаком Бернкастелем так, будто пытался понять, как тот устроен. Он знает, вдруг понял я, как знал Обержин. О синтропах, энтропах и системе. Иначе зачем ему наблюдательный совет Эс-Эйта. Иначе зачем наблюдательному совету он.

– Ты идёшь? – наконец спросил отец у Кристы.

– Я останусь, – прохрипела она, глядя на меня.

Он покривил рот. Она делала так миллион раз, рассказывая об их встречах.

– Ни к чему. Вина здесь не подадут. Это культурное место.

– Пошел на хрен, – ощетинилась Криста.

Роман Гёте и это принял спокойно. Но я чуял что-то нехорошее в его низкочастотных реакциях. Он отвернулся от нас и сказал – тихо, ровно и все же так, чтобы мы расслышали:

– Вот почему никто не сделает того же для тебя.

– Мне ничего от тебя и не надо! – воскликнула Криста.

– Ты всем так говоришь, получив свое?

Она вздрогнула.

– Тебе ее совсем не жалко?..

– Пока ты просила жалеть только себя.

Он подался к выходу ровно в ту секунду, когда она, крутанувшись на каблуках, была готова совершить гигантскую глупость. Я схватил Кристу за руку до первого звука:

– Не надо.

Ее колотило. Как всегда после него.

– Я же говорила! – сорвался и без того простуженный шепот. – Это я и имела в виду!

Глядя, как Роман Гёте уходит, я сжал ее руку сильнее.

– Тише. Все будет хорошо.

Но, по правде, меня тоже трясло. Я не мог поверить, что ее отцом оказался человек из моего мира. Ведь все эти существа вдоль стен и люди, к ним примкнувшие, не знали сочувствия к слабости, не прощали глупостей за красоту. Их слезы лишь омывали радужку глаза. Их учащенный пульс лишь насыщал кислородом кровь. Они не снисходили до боли в чужом сердце, как до простых людей не снисходили учебники истории. Но Криста…

Криста же…

Она не была к этому готова.

– Идем.

Я потянул ее за руку. Она не поддалась. Тогда я крепко, больно сжал ее, заставив вздрогнуть.

– Все будет хорошо, слышишь?

Криста очнулась, прошаркала мне навстречу. Я посмотрел на ее туфли. Усталые, разбитые, они во всем были не ее, но выше моих сил оказался маленький, ободранный до белого носик.

Я поднял взгляд, дернул Кристу к выходу. Наружу было нельзя, им нельзя было снова встречаться. Тогда, вынырнув из зала, я потянул ее в противоположную от выхода сторону, где коридор, уводя вглубь, раздваивался отполированными дорожками.

Я проворачивал ручки встречавшихся нам дверей, а они не поддавались, и голос Эдлены Скрижальских, куда резче, чем в реальности, все повторял и повторял: смотр подношений. Смотр подношений.

Мама Кристы стала подношением ее отца.

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем нам попался незапертый зал. Просто одна дверь оказалась легкой, как ширма, и мы скользнули за нее, и окунулись в полутьму, похожую на раннее зимнее утро.

Зал оказался холодным, с двумя длинными банкетными столами. Окна были задрапированы римскими шторами, и наружный свет пробивался лишь понизу, стекая молочными лужицами на пол. Криста расцепила наши руки, сделала шаг к столам. Я ждал, когда она спросит, что я делал, почему морозился при ее отце. Но она молчала, и я тоже молчал.

Затем Криста развернулась.

Я видел ее блестящий взгляд, но не мог различить выражения лица. Она подошла и, поколебавшись, ткнулась в меня – всем телом. Я обнял ее, а она меня, и меня объяло волной знакомого, волнующего тепла. Впервые в жизни я хотел поцеловать ее. Но не как девушку, а как… не знаю… как святыню… Как единственного выжившего в кораблекрушении.

– Все будет хорошо, слышишь? – Я знал, что успокаиваю нас обоих. – Хорошо. Мама будет в порядке.

– Там какая-то закрытая программа, – сдавленно объясняла она. – Он сказал… прямо так и сказал… что мы теперь вместо этой мертвой женщины…

– Вместо, – бездумно повторил я.

– Что естественный отбор впервые на нашей стороне… Но он просто ненавидит самоубийц. У него вроде из родителей… кто-то…

Я чувствовал на спине ее горячие ладони. И лоб, уткнувшийся мне в шею. Он пылал. Я шумно выдохнул, пытаясь взять себя в руки.

– Ты… ты видела кого-нибудь? Кому он показывал анализы?

Криста затихла.

– Каким-то женщинам.

– Среди них была женщина по фамилии Кречет? Мерит Кречет.

– Да… вроде бы. Вроде к ней мы поднимались в соседнюю башню… Откуда ты ее знаешь?