Фуше

Морское дело было потомственным занятием в семействе Жозефа. Моряки и торговцы, нантские Фуше были почтенным и имеющим долгую историю купеческим родом. «Я был сыном судовладельца и первоначально предназначался к морскому делу…», — так сам Фуше описал начало своего жизненного пути^{16}. Благосостояние рода зиждилось на морской торговле. Отец маленького Жозефа, капитан Жозеф, покупал и продавал товары, привозимые с Антильских островов, участвовал в каботажной торговле вдоль побережья, между Бордо и Марселем. Кроме того, он владел поместьем, расположенным близ местечка Ла Пеллерен в десяти милях от Нанта и плантацией на о. Сан-Доминго — богатейшей из французских колоний в Вест-Индии^{17}. Оборотистые нантские торговцы везли оттуда сахар, хлопок, индиго, кофе, получая немалые барыши от продажи столь необходимых европейцам колониальных товаров. В общем, жаловаться на судьбу капитану Фуше не приходилось. Мать Жозефа, мадам Франсуаза-Мари, урожденная Круизе, по-видимому, была полностью поглощена заботами о своем многочисленном семействе. Кроме старшего сына, которому, по традиции рода, дали имя отца, в семье воспитывались еще двое детей: старшая сестра и младший брат Жозефа. Старший сын, в силу все той же традиции, должен был унаследовать корабль и профессию отца, но случилось иначе. С детства Жозефа отличало слабое здоровье. Тощий, бледный, узкоплечий, он не обладал ни одним качеством, необходимым для преодоления суровых испытаний морской службы^{18}. Удивительно, что этот сын потомственных моряков не мог позволить себе даже самое коротенькое путешествие на корабле, так как был подвержен морской болезни[3]. О каком уж тут морском деле могла идти речь!

Другим обстоятельством, удалившим Жозефа-младшего с фамильной стези, было внезапное ухудшение дел во французской торговле с Вест-Индией. Война североамериканских колоний с Англией за независимость (1775–1783 гг.), в которой королевская Франция сражалась на стороне колонистов, серьезнейшим образом нарушила коммерческое мореплавание, в том числе и нантское. Перспективы дальнейшего обогащения в торговой области становились все менее и менее верными.

Впрочем, не будем забегать вперед. Прежде, чем вести речь об обстоятельствах жизни Фуше, скажем несколько слов о том, что представляло из себя французское общество второй половины XVIII века.

25 миллионов французов, подданных его величества, христианнейшего короля Франции и Наварры Людовика XV, являли собой довольно пеструю в социальном отношении картину. Только два сословия — привилегированные духовенство и дворянство, — пользовались всеми благами жизни, цивилизации, науки и культуры. Чуть больше одного процента населения королевства, 270 тысяч счастливцев! Все остальные составляли третье, податное, бесправное сословие. Сюда входили крестьяне, ремесленники, наемные рабочие, буржуа, люди свободных профессий, короче говоря, вся Франция. Это о них министр, граф де Верженн изволил обронить фразу: «Прав у подданных нет, есть только обязанности».

Благополучие благородных сеньоров и монсеньеров тяжким грузом легло на плечи народа, заглушавшего «вином и развратом глубокое сознание своей нищеты^{19}». «Чтобы один человек жил наслаждаясь, нужно, чтобы сотня других работала не покладая рук»^{20}, — так определил царившую во Франции социальную «справедливость» Шарль-Луи Монтескье.

С неменьшей откровенностью высказался об этом Вольтер: «не считая искусства регулярно истреблять род человеческий при помощи войны… у нас есть искусство вырывать хлеб и одежду из рук тех, кто засевает поля и производит шерсть, искусство собирать все сокровища целой нации в сундуках пяти или шести сот людей… половина нации все время занята тем, чтобы на основании закона ущемлять другую»^{21}.

Абсолютизм Бурбонов[4] венчал политический строй Франции. Зашита привилегий духовенства и дворянства, жестокое подавление бунтов склонной к мятежам черни, агрессивные войны в Европе и далеко за ее пределами — вот чем Франции запомнилось чуть не 200-летнее правление монархов — потомков «доброго короля» Генриха Наваррского.

По прошествии многих лет, когда все «прелести» абсолютистского правления стали чем-то вроде смутных преданий, государей династии Бурбонов уже не то что не осуждали, но, напротив, даже хвалили: «Дом Бурбонов, — восклицал Гюго, — был для Франции блистательным и кровавым средоточием ее истории!»^{22}.