Фуше

Вторая треть XVIII века во Франции, кажется, подтверждала вполне лишь последнюю часть фразы знаменитого романиста. Тридцатые, сороковые, пятидесятые годы — время бесконечных войн (сначала за так называемое «польское наследство», затем, за «австрийское наследство», потом Семилетняя война), в которых Франция «возлюбленного короля» Людовика XV терпит поражение за поражением, теряя колонии, людей, деньги и внешнеполитический авторитет. Потоки крови пролиты зря, деньги истрачены впустую. Авторитет монархии и самого монарха падают до устрашающе низкой отметки. Когда Людовику XV пытаются сказать об этом, он произносит фразу, ставшую знаменитой: «После нас хоть потоп!».

В величественном здании абсолютной монархии — творении Сюлли, Ришелье, Кольбера, Людовика XIV[5], — все явственнее проступают опасные трещины…

Тем временем «старый порядок» веселится. «Один острослов говорил мне, — вспоминал современник, — что Франция — это абсолютная монархия, ограниченная песнями»^{23}. Без малого шестидесятилетнее царствование Людовика XV (1715–1774 гг.) казалось, как никакое другое соответствовало этому определению. Балы и развлечения следовали при дворе бесконечной чредой. Вольтер иронизировал: «боги создали королей только для того, чтобы они устраивали ежедневно празднества»^{24}.

Король Людовик XV

Придворные разных рангов дружно разворовывали государственную казну. Однажды, на охоте, Людовик XV спросил у герцога Шуазеля, бывшего поблизости, сколько, он думает, стоит коляска, на которой они едут. Шуазель ответил, что он, пожалуй, мог бы приобрести ее себе за 5–6 тысяч ливров, но «ваше величество, расплачиваясь по-королевски, должны заплатить тысяч восемь». — «Вы далеки от истины, — возразил король, — эта коляска мне обошлась в 30 тысяч франков… Крадут у меня чудовищно, но средств против этого нет никаких»^{25}. Занятием «государственной важности» стали «баталии» за зеленым сукном ломберных столиков.

Светское общество было поглощено азартными карточными играми, длившимися до 4–5 часов утра. «Г-н де Шенонсо в одну ночь проиграл 800 000 ливров. Герцог де Лозен в 26 лет истратил капитал, приносящий 100 000 экю дохода, и задолжал более 2 миллионов»^{26}. «Быть игроком, — говорил Монтескье, — это своего рода общественное положение. Оно заменяет благородство происхождения, состояние, честность». И, конечно, вечной проблемой, отнимавшей много времени и еще больше средств у великосветских львиц, была мода: «прямо-таки невозможно представить себе, во что обходится человеку одеть жену по моде»^{27}, — писал современник.

Утонченные красавицы-аристократки изящно скучали. «У г-жи де Рошфор спросили, хочет ли опа узнать будущее. «Нет, — ответила она, — оно слишком похоже па прошлое»…^{28}

В гол, когда Жозефу исполнилось пять лет, началось последнее десятилетие царствования Людовика XV, вероятно, самого бездарного и самого бесславного в истории королевской Франции. Самовлюбленный сластолюбец, разменявший шестой десяток, ничтожный «маркиз Плясун» олицетворял тогда тысячелетнюю французскую монархию. Великолепная мишень для бесчисленных острот. «Аббат де Кане заявил как-то, что Людовик XV просто обязан назначить пенсион Каюзаку[6]. «Почему?» — «Да потому, что, пока жив Каюзак, король еще не самый презренный человек в своей стране»^{29}.

Прошло еще четыре года. Девятилетний Жозеф был отдан для обучения в Ораторианскую школу в Нанте. О времени, проведенном там, сам он напишет поразительно мало: «Я воспитывался среди отцов-ораторианцев… я стал членом этого коллежа… я посвятил себя учительской профессии…». Вот, практически, все, что можно «извлечь» по этому поводу из его мемуаров. В школе Жозеф проявил большой интерес к точным наукам, особенно к математике^{30}. Учился он, судя по всему, неплохо, «можно, по крайней мере, утверждать, — не без самодовольства вспоминал он, — что я никогда не был ни невеждой, ни глупцом…»^{31}. Со своими школьными товарищами Фуше сошелся очень быстро. Соученикам Жозефа импонировал бойкий и насмешливый ум их однокашника. Общительный, веселый, остроумный, с подвижным лицом мима, он был душой шумных школярских сборищ. Учителя же относились к Жозефу-младшему с немалой подозрительностью, и повинна в этом была не только непоседливость их воспитанника. Фуше, о ужас, совершенно не интересовался столь почитаемой в коллеже латынью и даже не скрывал этого!