Футбол на планете Руссо

— Ваша идея по-своему гениальна, — заметил я, поразмыслив. — Футболисты, живые воплощения опиума, будучи всецело зависимы от работодателей и чужды населению, могут представлять собой одновременно идеальное наёмное войско.

Назвавшийся Томом удовлетворённо кивнул:

— Я угадал в моём господине неординарный ум. Но он ещё не оценил всех преимуществ идеи. Вы не задумывались над механизмом нарушения принципа коллективной собственности, декларированного в красноречивом документе, который здесь называют краеугольным камнем цивилизации? За кулисами футбольных клубов Синдикат постепенно формировал правящую элиту, и лица, входящие в неё, вкладывали деньги, которые мы им давали и даём, в создание частных фирм, приобретение и округление сельскохозяйственных плантаций. Нынешняя власть у нас на содержании — мы платим всем, кто нам нужен, строго ограничив круг клиентуры, дабы не допустить увеличения накладных расходов.

— Вы, должно быть, обладаете колоссальными средствами?

— Но достойный господин ведь не думает, что тотализатор для нас — средство личного обогащения? Несчастный Таубе и в миг наказания сочтёт себя только вором, обокравшим воров, но он покусился на иное, чего ему не дано знать.

— Могу ли я, — сказал я осторожно, — спросить, сколько людей на нашей планете посвящено во всю истину?

— Двое, — ответил Том. И, дав оценить значение сказанного, продолжил: Двадцать два "колумба" переоценили человеческую природу. Человек в большинстве своём глуп, зол, жаден и эгоистичен, он самое скверное из животных. Он может быть также умён и дальновиден, но не наделён мышцами быка и не приспособлен к тем испытаниям, которые ему предназначены во имя ложной идеи равенства. Но он выжил. Всё претерпел и всё познал. Он понял, что главную ошибку "колумбы" совершили, когда вышвырнули в людскую помойку самое ценное, чем обладали, власть. Взять её в свои руки — его историческое предназначение.

Он снова помолчал, любуясь на то, как огонь превращается в пепел

— Мне известно, кто вы. Я не пытаюсь вас купить — это невозможно. Не хочу убить — одиночество порой тягостно. Такие, как мы, должны физиологически брезговать принципом равенства — толпа дурно пахнет.

Внезапно я понял сокровенный смысл происходящего. Действительно, одинокий среди окружающей его нечисти, он наслаждался передо мной теоретическим разбором замысленной им шахматной партии, а я был достойным слушателем, хотя, с его точки зрения, безопасным противником. Но я понял и другое: покупая по дешёвке чужую память, чтобы её уничтожить, он продал дьяволу свою, и это бездарная сделка — долгие годы в этой каморке он играет сам с собой так, словно до него никто не играл в такие зловещие шахматы. Помня дебюты истории, он забыл её неизбежные эндшпили. Я понял всё это, и он перестал быть мне страшен.

— Вы не допускаете иного варианта в моей линии поведения? — спросил я.

— Мой дорогой господин лишь ускорил события, исход которых предопределён. Предопределена была и наша встреча, поэтому я не назначаю новой. Вы можете прийти после. Жаль, если я вынужден буду избавить себя от приятной возможности вновь побеседовать с вами. Прощайте, уважаемый адвокат. Передайте своему подзащитному, что мы согласны на его предложение. Отсутствие страха прекрасно, даже если ненадолго.

Я ушёл, пропахший его сигаретами, а он остался в их дыму, равно как в чаду своих человеконенавистнических грёз. Я мог его убить, но это не входит в мои полномочия".

20

Таня вручила мне почту — обильную, как никогда. Она обязана была вскрывать и регистрировать те письма, на которых не значилось "лично", она всё прочла, и её милые руки дрожали.

Письма были корректные. "Извещаем об адресе ближайшего гробовщика"; дружески-шутливые: "Безносая мама стосковалась по тебе, сынок"; деловые: "Смерть предателю".

— Вам пакет ещё принесли. И велели отдать по секрету.

Пакет был в прозрачном пластиковом футляре с надписью: "Уважаемому журналисту Р. Симпсону — покорнейшая просьба вручить лично".

— Жёлтый такой человечек? — спросил я. — Маленький, в тёмных очках?

— Нет, Бобби, их трое было. Два молодых парня и огромный негр, старый-престарый, он и дал мне это.

— Таня, — крикнул я, — ласточка, я идиот!

— Ты замечательный, — прочувствованно произнёс раскосый херувим. — Дай мне руку. Потрогай мозоли. От чего, знаешь? Нет, чудачок, от клавишей эти — на пальцах А эти, эти, эти — от ручки стиральной машины… от мясорубки… от лопаты, Бобби, не смейся, я умею и землю копать, а вы всё — "птичка", "ласточка"…

— Меня хоронить рано, — сказал я.

— Не смей шутить, сейчас же возьми и не смей! Я всё умею — шить, стирать, варить суп из крапивы… стричь… пилить дрова… Я девушка самостоятельная, я умею даже стрелять, у меня есть револьвер. Ты не представляешь, как я хочу тебе помочь.

— Помоги. Ты читала такую книгу — "Дон Кихот Ламанчский"?

— Даже не слышала.

— Достань мне её. Где хочешь. Укради. Если надо, пусти в ход свой револьвер, я разрешаю.

— Смеёшься? — грустно предположила она.