Футбол на снегу

Но в те дни, когда много приходилось летать, я забывал о своих злоключениях и как раньше радовался работе. Летом я часто возвращался на родной аэродром поздними вечерами. Караулы к тому времени уже были выставлены. Фомич бежал мне навстречу, размахивая фонарем. Мы зачехляли самолет, а потом медленно брели через летное поле, и нас то и дело окликали часовые.

На улицах городка шла вечерняя жизнь, за деревьями слышались голоса, кто-то смеялся, вспыхивали в темноте огоньки папирос, из открытых дверей клуба лился свет. Мы прощались с Фомичом на углу, возле книжного магазина, и он каждый раз не забывал пригласить меня к себе.

Вышагивая вечерними улицами, я старался понять, что же все-таки произошло со мной, почему душа моя спокойна и почему я больше не тревожусь, не мечусь, не лезу на стены. Или и вправду я смирился, потух? Неужели и впрямь мы не можем иметь понятия о своем значении и о времени упадка, как сказано в одной книге?

Но порой мое недавнее прошлое, о котором я, казалось, забыл, вдруг оживало, и на меня опять накатывала тоска. Это случалось, когда полк поднимали по тревоге. За Вадимом обычно прибегал радист из экипажа. Он тряс Зарецкого за плечо, приговаривая: «Штурман, товарищ лейтенант, тревога!» В гостинице хлопали двери, звонили телефоны… Полковые тревоги меня больше не касались. Я лежал с закрытыми глазами, и мне не надо было открывать их, чтобы видеть, как Зарецкий натягивает свитер, хватает куртку и, ударив по выключателю, выбегает. Все это было мне знакомо.

Спать я уже не мог. По потолку скользили лучи света — это мимо гостиницы проносились машины. Скоро городок затихал, но эта тишина всегда бывала тревожной и недолгой. Небо над гарнизоном раскалывалось — кто-то запускал двигатели. Гул их становился все истошней, и, наконец, по тому, как начинали петь турбины, я узнавал — первая машина пошла на взлет. Вот она отрывается от земли и, задрав нос, лезет в ночное небо. Я всегда очень остро переживал этот миг. Слепяще-белая полоса, рассеченная пунктиром осевой линии, внезапно кончалась, и мы как бы повисали в кромешной тьме. Только мигание контрольных лампочек на приборной доске говорило, что мы летим. А потом густая синева стратосферы и какая-нибудь одинокая звезда, и голос штурмана: «АЛЬТАИР!»

Проводив свои самолеты, гарнизон на время замирал, но я знал, что до утра уже не смогу заснуть, вставал с постели, ходил по комнате, пил воду. Я сидел один в полупустой гостинице и думал о том, как сейчас они в темноте подкрадываются к полигону. Зарецкий склонился над прицелом, они переговариваются с командиром по СПУ. Машина ложится на боевой курс. «Разрешите работать по первой?» Ракета выскакивает из-под плоскости и исчезает в ночи. Машина «вспухает», как у нас говорят, ее мягко толкает вверх. С земли кричат: «Цель поражена!» Зарецкий, наверное, улыбается, потягивается сладко, зевает… Это я знаю: напряжение спадало, и сразу приходила усталость.

За окном просыпались птицы, а я все сидел и ждал. Далекий гул возникал всегда неожиданно. Я открывал окно, и в комнату вместе с утренней свежестью врывался звенящий шелест турбин — самолеты шли на посадку. Тонко пели на малом газу турбины, словно боялись разбудить спящий гарнизон… Я уже начал забывать, как хорошо бывало возвращаться домой на рассвете. В такие дни мне не хотелось идти к себе на стоянку, не хотелось видеть Фомича. Я тихо радовался, если узнавал, что никуда не надо лететь.

АНДРЕЙ НЕКРАСОВ

У меня сегодня первый самостоятельный вылет на дозаправку, но командир избегает говорить об этом. Очень уж он старается, психолог. Верно думает, что если станет опекать летчика, тот начнет волноваться и завалит все дело. Я все-таки подхожу к Хлызову. Он спокойно, даже немного рассеянно выслушивает меня, небрежно кивает: да, конечно, проверим в полете до зоны дозаправки, о чем разговор… Огляделся, подзывает техника. Стоят, беседуют. Меня как бы забыл, как бы уже не помнит. Да чего там! Простенькая ведь уловка. Старается внушить, что ничего страшного в этой дозаправке нет. Ну, еще одно упражнение. Работа как работа. Делов-то! Такой у Хлызова метод. Терапия отвлечений, как выразился краснобай Диденко. Так, мол, не только робость можно вылечить, но даже незнание. Мудрецы! Хотя, если разобраться, то что же здесь странного? Можно и так. Мне с Хлызовым легко. Когда я на левом сиденье, он редко встревает. Но на земле вашего самолюбия щадить не будет, в классах или на разборе полетов Хлызов не церемонится. Это-то некоторых и раздражает. Скажем, нашего Зарецкого.

Мы ждем. В телефонах свист и щелканье раций, голоса.

— Сто третий, вам взлет.

— Вас понял. Взлетаю.

— Сто пятый, вы следующий.

Вдруг высокий молодой голос. Ощущение такое, словно кричат вам в ухо:

— Я — триста седьмой. Прошел над точкой.

Хлызов морщится, поправляет шлемофон.

— Триста первый…

Это нам. Я торопливо отвечаю, голос у меня срывается:

— Триста первый на связи.