Футуристы. Первый журнал русских футуристов. № 1-2

В Кружке молодой немецкой Лирики мы встречаем целые серии всевозможных типов; одним во что бы то ни стало хочется устроить эстетный маскарад (например, Schaukal, Holz, Yollemoeller), другие устраивают целые трагедии потопления собственной персоны в мирах, в стакане воды, в природных, городских и прочих хаосах (Mombert Delmiel, George и др.), третьи — очень немногие — довольствуются подражаниями и так далее.[3] Но сквозь дым этого достаточно сыгравшегося оркестра золотеет одно пылающее женское трио: Elsa Lasker — Schuller — бряцающая цыганка, Dolorosa — скорбная фаталистка и Marie Madeleine — самая молодая. Имя ее (или девиз?) прекрасно идет к ее творчеству; только она Магдалина без раскаянья.

Marie Madeleine — прежде всего женщина вполне; трудно себе представить стих более женский, чем ее. Она знает только себя, свое личное счастье и свою боль — кроме этого, она, к счастью, ничего не знает.

Она сама — вот для нее все, единственный аспект ее творчества и единственный финиш ее звездного, жизненного пробега. «Я люблю мое собственное существо, мое святое святых — и все то, что редкостно и болезненно». И что ей еще любить? Еще она любит «Interieur von roter Scharlachseide» и женщину, лежащую в этом interieur'е, освещенную тонкой восковой свечой, в то время, как на тугой шелк постели стекает черная кровь с израненных губ.

Или казино в Monte-Carlo, где по разграфленному кругу бегает маленькое беленькое сердце и где она между двумя партиями внезапно ранит своих седых партнеров гениальным хлыстом Тристана и Изольды; а потом, после авто-автомобильной causerie, вспомнит о своих 19-ти годах и о темнокожем самаркандском рабе с лотосами в волосах, которого она, как собаку под кнутом, заставляла отвечать на свои ласковые капризы.

Хуже, когда она начинает писать прозу — тогда ее новеллы и новеллеты крайне напоминают притертые истории Juli'и Joist или Eva о. Baudissin из дешевой библиотеки Kurschner's Bucherschatz.

Еще хуже, когда она впадает в перемежающуюся лихорадку риторики, в припадках коей посвящает свои черновики «самому белокурому» или дает возлюбленному советы спасаться, потому что она стала-бы виллиссой, если бы умерла в его объятиях блаженной смертью (Wonnetod).

Бывают маленькие скандалы, когда она вдруг становится добропорядочной хозяйкой дома, пишущей дли удовольствия мужа и знакомых стихи о том, как она лежит по ночам без платья в парке и думает о смерти.

Бывают и другие своеобразные инциденты.

Но, во всяком случае, мы должны быть очень благодарны Marie Madeleine за два прелестных сюрприза, которые она нам сделала: за искренность и абсолютную единенность с жизнью.

Димитрий Волковский.

Художественная хроника

Лекция А.К. Закржевского

Я был доволен. Очень. Как никогда. Я видел некультурцев, на лицах которых было написано жестокое отчаяние неудачи полакомиться человечинкой. Я видел, как жирные дамы, пришедшие еще раз поржать над футуризмом, вытягивались постепенно в идеальную мину тупой растерянности, как они таяли.

Мясные ряды ждали демократического лая на искусство со стороны верных церберов дешевого либерализма, г. г. Фриче и Неведомских, жаждали видеть на кафедре беременную плохими остротами истеричку — Корнея Чуковского, за неделю перед докладом выболтали всю свою тряпичную душу в гомерическом чаянии скандала и, идя на долгожданный спектакль, затянулись потуже в объятия корсетов, чтобы не больно было гоготать над ненавистным искусством пришедшего дня.

О, бедные, как вы ошиблись в своих лучших чаяниях.

На трибуне появился скромный, милый человек и таким же милым, тихим голосом заговорил о футуризме, как о новой силе мира, если и не завоевавшей уже общечеловеческого признания, то долженствующей встать на победную позицию в самый короткий срок.

С очень многими положениями г. Закржевского можно не согласиться, но крайне ценно ля нас то, что мы в первый раз увидали на трибуне человека, читающего о футуризме без истерик, без кликушества, подошедшего к заинтересовавшему его течению, как серьезный и любящий исследователь путей и методов.

Были в докладе и неровности, и шероховатости, и противоречия, видно было, что докладчик не вполне ознакомился с очень широкой литературой вопроса, ибо только этим я могу объяснить почти полное умолчание о двух наиболее даровитых представителях русского футуризма — В. Маяковском и В. Шершеневиче, и довольно многословные рассуждения об Олимове, представляющем в футуризме совсем ничтожную фигуру.

Оригинально, хотя едва ли верно, было намерение докладчика дать в родоначальники футуризму Фридриха Ницше. Возможность такого сопоставления докладчик видит в той всяческой переоценке мировых ценностей, которую заново произвел футуризм, и отдает ему дань должного уважения в том, что футуризм не останавливался ни перед какими авторитетами.

Очень радует, что г. Закржевский обратил большое внимание на Рюрика Ивнева и отдал должное этому глубоко и болезненно талантливому поэту.