Г. В. Флоровский как философ и историк русской мысли

В пользу такой версии свидетельствует также целый ряд дополнительных указаний. Прежде всего, сами по себе внутренние метания Флоровского, неспособность принять окончательное решение, в частности, при выборе между университетом и духовной академией, указывают на подверженность неврозу. Его самооценка двоится: с одной стороны, он с явным удовольствием сообщает корреспондентам о своих «блестящих» успехах в учебе, о поощрениях со стороны родственников и преподавателей, но одновременно его письма полны не менее пафосными формулами самоуничижения (он неоднократно называет себя «ничтожным», «слабым» и т. п.), за которыми чувствуется реальная неуверенность в себе, граничащая временами с отчаянием. Эти чередования самоуверенности с самоуничижением не похожи на какой-то сознательный прием, скорее это признак болезненной мнительности, переменчивости мыслей и настроений, доставлявшей Флоровскому серьезное беспокойство: «Бывают колебания, довольно мучительные и сильные, и тогда я теряю под собой почву»^[51]; «Моя неустойчивость и легкая переубедимость — точнее — самопереубедимость — характерна для меня вообще и составляет предмет терзаний и страданий»^[52].

Развитию невроза должна была способствовать и сама обстановка, в которой проходили детство и юность Флоровского. Младший и довольно поздний ребенок вполне благополучной и обеспеченной семьи (что само по себе создавало определенный психологический прессинг, связанный с неявным требованием соответствовать ожиданиям семьи), после перенесенной в детстве болезни Георгий был окружен повышенной заботой, значительную часть гимназического периода провел на домашнем обучении и все время, включая каникулы, находился в изоляции от той жизни, которой жило большинство его сверстников. Отсюда — преследовавшее Флоровского мучительное чувство одиночества и отрезанности от жизни: «В настоящее время, — писал он в восемнадцатилетнем возрасте, — я чувствую себя как-то особо; у меня почти уничтожилось чувство реальности окружающего, ощущение близости к людям, общности с ними и т. д.»^[53].

Причины своего одиночества Флоровский видел в том, что «никогда не был ребенком и молодым, не знал ни товарищей, ни знакомых, ни общества, ни жизни, ни природы». Причем он страдал не только от житейского одиночества, обусловленного отсутствием нормальных друзей и подруг, но и от одиночества духовного, связанного с неудовлетворенной потребностью живого диалогического общения на волнующие его темы: «Прежде времени себя обрекши на серьезный труд, уединившись от жизни, от общества, не встречаясь ни с кем долгое время, не будучи ни с кем духовно близок, я опирался на книги»^[54].

Одиночество, отсутствие полноценного общения, обостренное и невысказанное (до поры) переживание своей жизненной миссии у Георгия Флоровского, который с раннего детства «занимал в семье особое положение всеобщего любимца»^[55], могли способствовать формированию акцентуированной личности нар- циссического типа с предрасположенностью к острым неврозам. «Сверхстимуляции, дефициты или злоупотребления в специфической сфере формирования структуры Я, — пишет А. Лэнгле, — встречаются прежде всего в семейных отношениях. Часто это "особое положение", которое ребенок занимает у одного из родителей или у бабушки с дедушкой, несоразмерные похвалы с их стороны, вытесняющие общение с самим собой и конструктивную критику со стороны других»^[56].

Весьма вероятно, что ухудшения здоровья, на которые Флоровский жаловался в письмах 1910–1911 гг. (т. е. накануне того заранее внушающего страх момента, когда «с гимназическим аттестатом в руках придется решать вопрос: "Quo, quo vadis"»^[57]), действительно имели место и были в значительной степени обусловлены психосоматически, развились на почве сильного стресса. Психологические переживания могли довести Флоровского до серьезного нервного истощения, в состоянии которого он, судя по всему, провел последние месяцы в гимназии и время вступительных экзаменов в университет. Понятное дело, что тут было уже не до продолжения душещипательной переписки с духовно- академическими наставниками…

Однако разрешение проблемы, происшедшее «само собой», не слишком-то успокоило Флоровского. Как и следовало ожидать, поначалу в университете его многое не удовлетворяло: это и «секулярный» дух, и необходимость тратить время на «чуждые, скучные и обременительные» филологические предметы, и неизбывное одиночество: «Меня сильно удручает и угнетает то одиночество и та уединенность, на которую я обречен в университете… Еще труднее найти какое-либо разделение своих религиозных исканий, что вызывает их лихорадочное трепетание от бурных взрывов до почти полного погасания». В начале университетского обучения образ далекой духовной академии по–прежнему вызывал у Флоровского прилив сентиментальных чувств: «И при мысли, что я уже мог бы быть в числе тех, кто изучает divina, нечто вроде слез появляется на глазах»^[58].