Г. В. Флоровский как философ и историк русской мысли

Не в силах принять радикальное решение, которое означало бы нежелательное ниспровержение авторитета какой-то части ближайших родственников или даже отказ от семейных установок вообще, и в то же время находясь перед неотступной задачей утверждения автономии своей личности, уяснения ее содержания и границ, Флоровский нашел своеобразный выход. Он полностью не отверг и не принял ни одну из внушаемых со стороны семьи моделей, но воспринял и синтезировал их в своей собственной оригинальной версии. Взятую от отца религию он «деклерика- лизировал», а заимствованную у родственников–интеллектуалов «научность», напротив, подчинил религиозным задачам и уже от себя лично дополнил все это философией в качестве некоего связующего звена. При помощи такой реинтерпретации он сохранил духовную преемственность сразу со всей семьей и одновременно вполне основательно утвердил свою самобытность, тем самым реализовав необходимую долю и «бунта», и «верности» (конформизма). Разумеется, этот синтез родился не единовременно, а его составные части на практике не могли прийти к гармоничному сосуществованию и находились в состоянии конфликта, пик которого пришелся на начало 1911 г., когда предстояло сделать выбор Academia vel Universitas.

Что означали для юного Флоровского элементы его жизненного проекта: наука, философия, религия? Научное призвание, следование идеалу «научности», «строгой научной работы» с ранних лет импонировало Флоровскому, соответствовало его педантичному характеру и способностям, которые получали подтверждение «блестящими» успехами в учебе, интересом к научным книгам, лестными поощрениями родственников и преподавателей. В конкретном ситуационном плане этой научной ипостаси Флоровского соответствовала идея поступления в университет или, «по крайней мере», в Санкт–Петербургскую, а не Московскую духовную академию. Однако научные устремления Флоровского периодически подвергались атакам со стороны его религиозного максимализма, требовавшего идти в Московскую духовную академию и внушавшего, что «изучение истории, хотя бы церковной, хотя бы в религиозно–провиденциальном аспекте, а особенно мелкая и детальная работа критически и аналитически источников, не есть ли угашение духа Христова, не есть ли отречение от истин духовного опыта»? Но не умолкал внутренний голос и с другой стороны: «Отказываясь от научной работы, не стану ли я зарывать в землю Богоданный талант?!»^[62]…

Второй элемент жизненной миссии — философия, в особенности традиция русского мессианизма (от славянофилов до Соловьева), идеями которого юный Флоровский был глубоко увлечен, что отразилось уже в первых его печатных опытах. По замыслам Флоровского, философия должна была стать как бы внутренним наполнением его научной деятельности, придать ей целостность и смысловую направленность. Легко согласуемая и с религией, и с наукой, философия не вызывала во Флоровском внутренних терзаний, но, наоборот, выступала в качестве своеобразного агента гармонизации между время от времени конфрон- тирующими в его сознании наукой и религией.

Религия была важна для юного Флоровского прежде всего в качестве некоего идеального горизонта научно–философской деятельности, в духе концепции всеединства. Характерно, что религиозное призвание для него в эти годы отнюдь не ассоциировалось со служением церкви в качестве священника. В исповедальных, наполненных подробностями письмах, посвященных мучительной дилемме Academia vel Universitas, Флоровский ни разу не затронул этого очевидного вопроса, который не мог бы его не волновать, если бы он хоть отдаленно планировал тогда стать священнослужителем. Притом что прямое предназначение духовной академии, по которой он так томился, есть именно подготовка священнослужителей.

Зато в письмах уже университетского периода Флоровский не раз позволил себе критически обмолвиться в адрес церковных институтов и напрямую высказался о нежелании становиться священником — в силу обстоятельств, «заставляющих под большое сомнение брать возможность плодотворного участия в церковных делах. Здесь все довольно-таки безнадежно, и деятели, руководящие жизнью церкви в Одессе, и в центре, и в провинции явно ниже своего положения. Горький опыт нашей одесской жизни заставляет меня ставить окончательно под вопрос возможность жить и дышать спокойно и свободно, будучи служителем церкви ex offices»^[63]. Вероятно, в данном пункте он испытывал определенное влияние своих «секулярных» университетских профессоров и родственников–интеллигентов, которые сами отказались от наследственного «духовного» пути и едва ли могли желать «по- повства» своему юному и тоже способному к науке «любимцу» Георгию. В таком случае понятно, почему отец–священник не выражал «полного одобрения» идее младшего сына поступать в духовную академию, — идее, вызванной какими-то смутными восторженными мотивами в духе «ученого служения у Престола Всевышнего» и не связанной с реальным намерением принимать священный сан.