GA 275. Искусство в свете мудрости мистерий

Если мы точно наблюдаем человека в том, что он, осознавая наполовину или больше чем наполовину, делает бессознательно, тогда наше духовное зрение может направиться на то, что он, будучи спящим, не является таким неверующим скептиком, как бодрствующий человек; он совершенно не является неверующим скептиком. Современный бодрствующий человек приходит со своим мировоззрением и заявляет: описание бытия (древнего) Сатурна в такой книге как «Очерк тайноведения» есть чистейший, абсолютный вздор! — такая точка зрения сама собой разумеется. Но человек как человек в целом не говорит так, но несёт в себе нечто, благодаря чему он, — позвольте мне так выразиться, — бессознательно знает, что когда–то сатурническое бытие имело место. Он занимается чем–то таким, посредством чего он документирует, что на бессознательном уровне он в некотором роде вспоминает это сатурническое бытие. То, что он так делает, говорит о том, что он будет архитектором. Ибо архитектурное искусство никогда бы не возникло, если бы человек сегодня не носил в себе тех законов, которые были напечатлены человеку в его физическое тело ещё в то древнее сатурническое время. Вчера мы сообщали о том, как эти, находящиеся в физическом теле законы могут быть спроецированы в пространство; и тогда, снаружи они становятся архитектурными законами. Само собой разумеется, он должен делать это современными средствами; то, что выступает нам навстречу в современных произведениях архитектуры, выглядит совершенно иначе, нежели то, что нам известно как «сатурническая архитектоника». Но самое существенное, живое, что можем мы сделать в архитектурных творениях, является тем, что насаждено в человеке вследствие древнего сатурнического бытия.

Возьмём то, что мы, таким образом, проводим перед нашей душой, в ещё более глубоком смысле. Что делает человек, когда он совсем, будь он спящим, будь он познающим, будь он потребителем, подходит к архитектурному творчеству? Он живёт в сатурнических законах своего физического тела; это значит, что если он совершенно погружается в законы архитектуры, он забывает всё то, что живёт в нём в качестве эфирного тела, астрального тела и «я», он снова становится сатурническим человеком. Всё жесткое, всё непорочное, всё молчаливое и опять–таки говорящее в архитектуре, есть ни что иное, как то, что человек, в связи с отчуждением высших членов своего существа переместил туда, что дали ему духи высших иерархий, — Троны, Архаи, которые принимали участие при начале сатурнического бытия, — главным образом обе группы этих высших существ, поддержанные другими существами высших иерархий.

Здесь мы действительно не только поднимаемся над современной Землей, но и над отдаленным, исключительно дальним прошлым; тут имеет место перемещение себя в это сатурническое бытие, которое производит человек, предаваясь архитектурному творчеству или испытывая удовольствие от арихитектурного творчества, само собой разумеется, если речь идет о настоящем искусстве.

Теперь мы переходим к скульптуре, к пластическому, скульптурному искусству. Вчера мы видели, что законы скульптуры являются законами эфирного тела, которые человек оттесняет на одну ступень в своё физическое тело. Как то, что живёт в физическом теле, будучи вытеснено в пространство, становится там архитектурой, так становится скульптурой то, что живёт в эфирном теле, будучи оттеснено в физическое тело. Довольствуясь скульптурой, мы отчуждаемся от астрального тела, от «я» и всех высших членов. Получая удовольствие от скульптуры, мы живём в нём так, как если бы мы имели одно лишь физическое тело, и в этом физическом теле — выражение эфирного тела; это является перемещением в древнее солнечное бытие. Всё то, что было насаждено человеку в древнем солнечном бытии, становится современным при наслаждении скульптурой или при создании скульптуры. То, что выступает нам навстречу в скульптуре, кажется нам родственным с одной стороны, поскольку возвращает нам наше собственное далекое весьма отдаленное прошлое, которое ещё находится в нас как нечто творческое, творящее, — это наше солнечное время. С другой стороны, оно кажется нам столь мраморно гладким, мраморно холодным, поскольку то, что приходит к нам из скульптуры, отсвечивает чем–то, приходящим из далекого Космоса, из далекой Вселенной.