Габриэль

Но время шло, и когда-то чувственный юноша стал все больше походить на своего холодного отца: в каждом его движении и в каждом его слове люди стали узнавать кадия Адиля. Идриса все реже удавалось застать в праздном обществе, все свое время он посвящал наукам и изучению священного Корана. Со временем он стал учителем в медресе. С первого взгляда Идрис производил на окружающих впечатление очень черствого человека, абсолютно неспособного понимать и принимать чьи-либо чувства. Крайне сдержанный, немногословный и строгий, он всегда старался видеть разницу между черным и белым, между добром и злом, между правдой и несправедливостью. В его жизни не было места спонтанности или неопределенности: его день начинался с фаджра⁸ и заканчивался ишей⁹. На его утреннюю трапезу изо дня в день приходилось молоко с хлебом, а на вечернюю – рис с бараниной или курицей. Каждые полгода он заказывал у портного один и тот же коричневый становой кафтан с золотой вышивкой на воротнике. У него в подчинении был один слуга, юноша черкесского происхождения, которого Идрис нашел на невольничьем рынке рабов в Стамбуле. Прогуливаясь, он стал свидетелем того, как хозяин жестоко избивал своего раба за плохую службу. Идрис-эфенди попросил разрешения выкупить этого юношу за несколько акче и, конечно, не получил отказа, так как был очень уважаемым человеком. Он назвал раба Саламом и поселил в соседней комнате, поручив ему мелкие заботы по дому. Салам был глуп и нерасторопен, но имел очень доброе сердце и изо всех сил пытался угодить своему эфенди. Поэтому Идрис, как только переставал его отчитывать, сразу приказывал слуге принести ужин и отведать его вместе, сидя на мамлюкском ковре, украшенном богатыми орнаментами в виде арабесок и цветов. Единственное, что казалось странным всем вокруг, это привязанность Идриса к мальчишке по имени Рустэм, к тому самому бедняку, что брал у него уроки. Ведь он никем ему не приходился. Хотя…

Четверг

На часах пробило ровно семь. Огромная зала, украшенная керамической мозаикой с изображением индийских слоников, занимала практически весь первый этаж громоздкого поместья. Хрустальные люстры переливались оттенками драгоценных камней и цветной радугой проводили невидимыми пальцами рук по венецианской мебели XVI века. Прямоугольный деревянный стол был сервирован позолоченными тарелками и серебряными приборами. Служанки выносили на блестящих подносах блюда, по своей изысканности напоминавшие произведения искусства, а приглашенные музыканты играли на уде¹⁰ уютные мелодии. Несколько сотен свечей были расставлены по периметру комнаты. Во главе стола в шелковом платье, расшитом перламутровыми жемчугами, сидела неповторимо красивая женщина. Ее кожа была тонкой и белой, подобной слоновой кости; черные агатовые глаза одарены умным непреклонным взглядом. Движения ее рук были столь же плавными, что и течение Марицы. И только едва появившиеся морщины выдавали ее немолодой возраст. Но она была настолько грациозна, что все молодые служанки вокруг меркли на фоне ее совершенства. И ее уже давно постаревший муж, сидящий на другом конце стола, терялся в словах, встречаясь глазами с госпожой Габриэлой. Единственным, перед кем ее взгляд становился нежным и робким, был ее сын.

– Говорят, даже торговцы пряностями вовсю обсуждают твою связь с этой несносной девицей, не говоря уже о тех, с кем ты имеешь честь хотя бы здороваться, – начала беседу Габриэла, накладывая нежное куриное филе в тарелку с греческим салатом.

– Простите, мама, но я уже не ребенок. И позвольте мне самому решать, кого мне любить, – ответил Мехмед, не поднимая глаз от своей тарелки.

– Да разве это любовь? Мехмед, тебе уже двадцать лет. Пора бы тебе найти достойную тебя невесту и как можно скорее жениться, потому что я мечтаю о внуках. Поверь, сынок, двери самых уважаемых господ откроются перед тобой, чтобы отдать тебе в жены самую красивую дочь.

Муж госпожи продолжал вкушать свой ужин, не встревая в беседу ни словами, ни эмоциями.

– Мехмед, сынок, почему ты совсем ничего не ешь? – продолжила мать.

– Я не хочу жениться, мама! – вскрикнул молодой человек, ударив твердым кулаком по обеденному столу.

– Я не понимаю, в кого ты таким упрямым уродился. Мне не веришь – спроси своего отца, как он счастлив оттого, что самые лучшие годы своей жизни провел со мной.

Осман-эфенди смотрел в тарелку, разглядывая узоры, огибавшие керамическую посудину.

Этот четверг был не единственным днем недели, когда обстановка в доме была достаточно напряженной и борьба между домочадцами накалялась сильнее стального наконечника, брошенного в огонь.