Габриель Ламбер

Приближалась Пасха. Как известно, в наших деревнях это время всеобщего благочестия. На девушку, не исповедующуюся на Страстной неделе, будут показывать пальцем все ее подруги.

В глубине сердца я была слишком религиозной, чтобы подойти к исповедальне и не признаться полностью в своем грехе, тем не менее, как это ни странно, я ждала приближения времени причастия с какой-то радостью, смешанной со страхом.

Дело в том, что наш кюре был одним из тех славных священников, которые снисходительны к грехам других, хотя и не имеют своих собственных.

Это был святой старец, седовласый, со спокойным и улыбающимся лицом; рядом с ним слабый, несчастный или виновный человек сразу же чувствовал, что найдет у него поддержку.

Я заранее решила все рассказать ему и последовать его советам.

Накануне того дня, когда все девушки должны были пойти на исповедь, я пришла к нему.

Признаюсь, сердце у меня сжималось, когда я, дождавшись ночи, чтобы никто не увидел, как я вхожу к кюре, подносила руку к звонку его дома (в другое время я ходила туда открыто два или три раза в неделю). На пороге мужество меня оставило и я была вынуждена опереться о стену, чтобы не упасть.

Однако я собралась с силами и позвонила резко и прерывисто.

Дверь тотчас же открыла старая служанка.

Как я и думала, кюре был один в маленькой, удаленной комнатке, где при свете лампы он читал требник.

Я последовала за старой Катрин, открывшей дверь и доложившей обо мне.

Кюре поднял голову. Его прекрасное спокойное лицо оказалось освещенным, и я поняла, что в мире есть утешение и для самых непоправимых бед: оно в том, чтобы доверить свое горе таким людям.

Однако я продолжала стоять у двери, не осмеливаясь пройти вперед.

«Хорошо, Катрин, — сказал кюре, — оставьте нас, и, если кто-нибудь будет меня спрашивать…»

«Сказать, что господина кюре нет дома?» — спросила старая служанка.

«Нет, не надо лгать, моя добрая Катрин, вы скажете, что я молюсь».

«Хорошо, господин кюре», — сказала Катрин.

И она ушла, закрыв за собой дверь.

Я стояла неподвижно, не говоря ни слова.

Кюре поискал меня глазами в темноте, куда не достигал слабый свет лампы; потом, разглядев, где я стою, протянул руку в мою сторону и сказал:

«Подойди, дочь моя… я ждал тебя».

Я сделала два шага, взяла его руку и упала перед ним на колени.

«Вы меня ждали, отец мой? — спросила я его. — Значит, вы знаете, что меня привело?»

«Увы! Я догадываюсь», — ответил достойный пастырь.

«О! Отец мой, отец мой, я так виновата!» — воскликнула я, разрыдавшись.

«Скажи лучше, бедное дитя мое, — ответил кюре, — скажи лучше, что ты очень несчастна».

«Но, отец мой, возможно, вы не знаете всего: как вы могли догадаться?»

«Послушай, дочь моя, я сейчас тебе скажу об этом, — начал кюре, — это избавит тебя от признания, а даже со мной такое признание было бы мучительным».

«О! Теперь я чувствую, что сама могу вам обо всем сказать, разве вы не посланник Бога, который все знает?»

«Ну что же, говори, дитя, — сказал кюре, — говори, я тебя слушаю».

«Отец мой, — сказала я, — отец мой!..»

И слова застряли у меня в горле, я переоценила свои силы и не могла продолжать.

«Я догадался обо всем, — сказал кюре, — в день отъезда Габриеля. В тот день, мое бедное дитя, я видел тебя, ты же меня не заметила. Ночью меня позвали к умиравшему на исповедь, и я возвращался в четыре часа утра, когда встретил Габриеля, который, как все считали, должен был уехать накануне вечером. Заметив меня, он спрятался за изгородь, а я сделал вид, что не вижу его: в ста шагах дальше, на краю канавы, сидела девушка, спрятав лицо в руки. Я узнал тебя, но ты не подняла голову».

«Я не слышала, отец мой, — ответила я, — потому что была полностью поглощена своим горем».

«Я прошел мимо. Сначала я хотел остановиться и поговорить с тобой. Однако ты сидела с опущенной головой, и это удержало меня: я подумал, что ты, вероятно, слышишь мои шаги, но, как и Габриель, надеешься спрятаться; я продолжал свой путь. Завернув за угол стены сада твоего отца, я увидел, что дверь открыта, и понял все: Габриель не уехал, как все думали, а провел ночь с тобой».

«Увы! Увы! Отец мой, к несчастью, это правда».

«Потом ты перестала ходить в церковь, хотя раньше всегда посещала ее, и я сказал себе: “Бедное дитя, она не приходит, потому что боится увидеть во мне строгого судью, но я ее увижу в тот день, когда ей понадобится прощение”».

Мои рыдания удвоились.

«Ну хорошо, чем я могу тебе помочь, дитя мое?» — спросил меня кюре.

«Отец мой, — сказала я ему, — я хотела бы знать, действительно ли Габриель уехал или он все еще в Париже?»

«Как, ты сомневаешься?..»

«Отец мой, мне пришла в голову ужасная мысль. Габриель написал отцу, что уезжает, чтобы избавиться от меня».

«А что тебя заставляет так думать?» — спросил кюре.