Габриель Ламбер

— В префектуру полиции? — спросил он. — Так что ли, хозяин?

— Да, — ответил В., — но откуда вы знаете, куда мы едем, дружище?

— Тсс! Я вас узнал, — ответил кучер, — я везу вас уже в третий раз и всегда в компании.

— Да уж! — сказал В. — Сохранишь тут инкогнито!

Фиакр начал двигаться к бульвару, затем поехал по улице Ришелье, миновал Новый мост, проследовал вдоль набережной Золотых дел мастеров, повернул направо, проехал под аркой в небольшую улочку и остановился у какой-то двери.

Только тогда арестованный, казалось, очнулся от оцепенения: всю дорогу он не проронил ни одного слова.

— Как! — вскричал он. — Уже! Уже! Уже!

— Да, господин барон, — сказал В., — вот ваше временное жилище, оно менее изысканно, чем на улице Тэбу, но что поделаешь! В вашей профессии есть взлеты и падения — нужно быть философом.

Сказав это, он открыл дверцу и выскочил из фиакра.

— У вас есть какие-нибудь просьбы ко мне, прежде чем я уйду, сударь? — спросил я у арестованного.

— Да, да, пусть она не знает ничего, что случилось со мной.

— Кто она?

— Мари.

— Действительно, — ответил я, — бедная женщина! Я забыл про нее. Будьте спокойны, я сделаю что смогу, чтобы скрыть от нее правду.

— Спасибо, спасибо, доктор. Ах, я знал, что вы мой единственный друг.

— Ну, я жду, — сказал В.

Габриель вздохнул, грустно покачал головой и приготовился выйти.

Как бы помогая ему, В. взял его за руку, и оба подошли к роковой двери, которая распахнулась сама, будто узнала главного своего поставщика.

Арестованный бросил на меня полный отчаяния последний взгляд, и дверь за ними захлопнулась с глухим гулким шумом.

В тот же день Мари покинула Париж и возвратилась в Трувиль. Я ничего ей не сказал, поскольку пообещал это Габриелю, но она и так догадалась обо всем.

XVII БИСЕТР

Прошло шесть месяцев со дня тех событий, о которых я рассказал, но, несмотря на прилагаемые мною усилия забыть их, они неоднократно приходили мне на память. Однажды, часов в шесть вечера, когда я собирался сесть за стол, мне пришло следующее письмо:

«Сударь,

перед тем как предстать перед престолом Господним, куда его ведет смертный приговор, несчастный Габриель Ламбер, сохранивший глубокую память о Вашей доброте, просит Вас о последней услуге. Он надеется, что Вы сможете получить у префекта разрешение посетить его в камере в последний раз. Нельзя терять время: исполнение приговора состоится завтра в шесть часов утра.

Имею честь быть и т. д.

Аббат…

тюремный священник».

На ужин ко мне были приглашены два или три человека.

Я показал им письмо и в нескольких словах объяснил, о чем шла речь. Оставив одного из них за хозяина, я поручил ему оказывать другим гостеприимство.

Потом я сел в кабриолет и тотчас уехал.

Как я и предвидел, мне не составило никакого труда получить пропуск, и к семи часам вечера я прибыл в Бисетр.

Впервые я переступил порог этой тюрьмы, ставшей последним прибежищем приговоренных к смерти с тех пор, как прекратили казни на Гревской площади.

И вот не без замирания сердца и безотчетного страха, от которого не избавлен даже самый честный человек, я услышал, как за мной закрылись массивные двери.

Кажется, что там, где любое слово — это жалоба, любой шум — это стенание, вдыхаешь совсем иной воздух, не тот, что предназначен людям. И конечно, показывая начальнику тюрьмы разрешение на посещение того, кто находился на его иждивении, я, вероятно, предстал перед ним таким же бледным и дрожащим, как и постояльцы, которых он привык принимать.

Едва прочитав мое имя, он остановился и поздоровался со мной вторично.

Затем он вызвал тюремщика.

— Франсуа, — сказал он, — проводите господина в камеру Габриеля Ламбера. Тюремные правила не для него, и, если он пожелает остаться с осужденным наедине, вы ему это разрешите.

— В каком состоянии я найду этого несчастного? — спросил я.

— Как теленка, которого ведут на убой, по крайней мере мне так говорили, вы сами увидите: он настолько подавлен, что мы посчитали бесполезным надевать на него смирительную рубаху.

Я вздохнул. В. не ошибся в своих предположениях: и перед лицом смерти Габриель не стал смелее.

Кивнув в знак благодарности начальнику тюрьмы (тот вернулся к своей партии в пикет, прерванной моим приходом), я последовал за тюремщиком.

Мы пересекли небольшой двор, вошли в темный коридор, спустились на несколько ступенек вниз.

Затем мы оказались в другом коридоре, где дежурили надзиратели, время от времени прижимавшиеся лицом к зарешеченным отверстиям.

Это были камеры смертников; за последними часами их жизни следят из опасения, что самоубийство избавит их от эшафота.

Тюремщик открыл одну из дверей, и я замер от охватившего меня леденящего страха.