Габриэла

– У нас и редиска растет быстрее: за месяц – с голову!

Она рассмеялась, как ребенок, но вдруг разом помрачнела и проговорила:

– А я думала, что мне уже больше не смеяться.

– Почему?

– Не спрашивай, все равно не скажу.

– Вот, я, например, сколько пережил, а смеяться не разучился.

– Еще неизвестно, кто больше пережил.

– Ого! А я и не знал, с кем имею дело. Позволь тебя спросить: ты что, была на фронте, ты стреляла в людей?

– Для некоторых, может, достаточно все это просто видеть.

Я пристально посмотрел на нее, пытаясь понять, насколько она откровенна.

– Габриэла, скажи, пожалуйста, ты то же самое говорила, когда немцы были под Москвой?

– Что – то же самое?

– Ну, я понял, что ты против войны…

– И не ошибся. Только в то время мы мало что понимали.

Наступило молчание – каждый погрузился в свои мысли. Наконец я спросил ее, не случалось ли ей при встрече с незнакомым человеком вдруг почувствовать, что она его уже видела когда-то?

– Работа воображения. Услышанное и прочитанное собирается в образы. Да, мне случалось. А почему ты спрашиваешь?

– Потому что я тебя давно знаю. Может, по тургеневским романам… А теперь вот увидел наяву.

– Это что, русский писатель?

– И французский, и немецкий. Он для всех писал.

– Как холодно… – сказала она, поеживаясь в своем пальтишке. – Ваши завтра уезжают?

– Да. И я тоже – через пару деньков. Завтра должен приехать наш доктор, и я отправлюсь восвояси – может, даже с ним вместе.

– На войну?

– На войну.

– И будешь убивать людей?

– Фашисты – не люди. Она опустила голову и сказала:

– Солнце садится…

– Тень упадет на землю, тень возьмет нас в плен, – подхватил я ей в тон. У меня было впечатление, что мы разыгрываем сцену из пасторали, написанной лет сто назад.

Она вскинула голову и взглянула на меня внимательно:

– Знаешь что? Мне сейчас это пришло на ум: люди все же не настолько разные, чтобы не понимать друг друга. В конце концов они всегда могут договориться. Так ведь?

– После того, как хорошенько друг друга отдубасят, – поправил я.

– Ты все шутишь. Мне жаль, что ты уезжаешь. И мне еще больше будет жаль, если…

– Если я сложу где-нибудь голову? – попробовал я отгадать ее мысль.

Она встала с земли. Ей надо было нарвать каких-то трав для деда. Я зашагал рядом. Она спросила, верю ли я в судьбу. Я ответил, что если и верю, то в счастливую, и объяснил, что, когда голодный мечтает о еде, лучше мечтать о пряниках, чем о картофельной кожуре. Она нагнулась было за какой-то травинкой, но вдруг резко выпрямилась и заговорила:

– Знаешь, что мне сегодня приснилось? Я тебе забыла рассказать, очень интересно. Как будто мы с тобой у кого-то на именинах, и все удивляются, как сюда попал русский, а я объясняю, что я тебе послала в Россию приглашение, что мы давно знакомы. А ты будто бы крикнул: «Обманщица!» Ох, как же я плакала во сне!

– Жаль, что меня не было поблизости, я бы подставил тебе бочку для слез, – сказал я.

– Но и посмеяться мне тоже пришлось над тобой – ты не умел танцевать. Ты вообще умеешь танцевать? Да, я ведь должна искать эту траву… Или, может, уже завтра?

– Моя мама сказала бы, что я плохо тебе приснился.

– Твоя мама умеет толковать сны?

– Она же цыганка.

– Не может быть. У нас тоже есть цыгане, и я знаю, как они выглядят. Дедушка мне рассказывал про вашу страну, что там за люди живут. Он тогда был совсем молодой!

Лицо у нее засветилось нежностью.

– Видишь как: твой дед был у нас, теперь я – у вас. Ответный визит…

– Да, – вздохнула она. – Встречаемся от войны к войне.

…Я остался один. Габриэла скрылась в лесу, ища траву, в целебность которой верила. Все так же, как у нас…

7

Комната Габриэлы поразила меня размерами – скорее зал, чем комната, – и беспорядком. У одной стены стояла кровать, у другой – кожаный диван, в углу – пианино, а в глубине, у окна, – мольберт с картиной, завешенной тонким холстом. На полу возле мольберта валялось несколько начатых картин вперемешку с чистыми холстами, натянутыми на рамы, и тут же, на полу, – палитра с сухими красками, будто ее швырнули в досаде. Две стены снизу доверху были завешены репродукциями и картинами: несколько репродукций я даже узнал. На всю комнату – три стула: у мольберта, возле пианино и у кровати. Обстановку завершали комод, старый сундук и кресло. Самый опытный эксперт не ответил бы на вопрос, что это: жилая комната, мастерская или ломбард?

Я озирался в изумлении. Габриэла никогда не рассказывала мне, над чем она работает, да и краски на палитре совсем засохли. Я стал рассматривать картины – это были по большей части пейзажи: деревья, ручьи, утесы, альпийские луга. Или: небо, грозовые тучи, берег неспокойного моря, плывущие по воде листья. В общем, все, что душе угодно. Мое внимание привлекла одна картина, изображавшая лес – густой и темный, настоящие джунгли. Узкая тропа, как случайно оброненная ленточка, пыталась пробиться сквозь него, но тут же терялась в чаще. Я подался ближе, силясь вспомнить, где же я видел эту картину?

Тут Габриэла сказала:

– Не будь слишком строг. Это все учебные работы, по программе. Есть и мои, а я всего лишь скромный начинающий…