Габриэла

– Это величайший в мире поэт. Если бы он был на моем месте, он не позволил бы вам входить к себе в комнату, потому что вы дурнушка, злюка и вообще из вас слова не вытянешь.

Она встала и молча вышла. Я пожалел о своих словах. Но когда я подумал, что она больше не придет, мне стало совсем не по себе. Тем не менее в тот же день вечером кто-то постучал в дверь. Ее я никак не ждал. Но это была она – с кипой газет и журналов.

– Лермонтов не хочет почитать чего-нибудь?

– Где вы их столько набрали, Габриэла?

– Приходил какой-то русский солдат, спрашивал тех, что на первом этаже, и оставил для них вот это. А они еще не вернулись.

Наши ребята уже несколько дней как встали на ноги и разнюхали дорогу в винные погреба. До них было километра три. Для меня они тоже прихватывали белое австрийское вино, но профессор Штирер запретил мне пить.

– О чем пишут в ваших газетах? – спросила она.

– О мире, – ответил я.

Она отвернулась к окну и вдруг спросила:

– Что же такое война?

– Бойня, и все дела, – ответил я.

– А мир?

– Передышка между бойнями… Чтоб зализывать раны.

У нее расширились глаза, она задумалась на секунду – и рассмеялась. В первый раз я видел, как она смеется. Она подошла к кровати и дружески коснулась меня рукой. Потом вернулась к окну, стала снова вглядываться в даль.

– Лес уже зеленый? – спросил я.

– Только начинает…

– Птицы прилетели?

Она обернулась, взглянула на меня в приливе веселого любопытства:

– А вы что будете делать после войны?

– Я или мы все?

– Ты, – уточнила она.

– Я стану артистом кино. Путешествовать – напутешествовался, водить машину – умею, стрелять из ружья – тоже. Осталось научиться целовать девушек.

Она отвела глаза, улыбаясь, потом спросила:

– Хочешь завтра выйти погулять?

– Если разрешат, с превеликим удовольствием… Но…

– Я попрошу дедушку. Между прочим, он мне сообщил по секрету, что его верхний пациент, если б был посмелее, уже давно спустился бы вниз.

– Передай дедушке, что вот уже три дня, как именно это и делается, когда все спят!

– О господи! – ужаснулась она и посмотрела на меня с укоризной. – И куда же вы ходите?

– До опушки леса, но только я один!

– Ты, ты! Я про тебя и говорю, – подчеркнула она. – А у меня в лесу есть своя поляна.

– Со старым дубом!..

– Нет, вы подумайте! – воскликнула она и потянулась было схватить меня за ухо, но вдруг замерла, может быть, вспомнив, что перед ней чужой солдат – русский, советский, большевик – чужой, как марсианин, семипалый, о трех руках, с другими воззрениями, с другой логикой. И вообще…

– У тебя есть мама? – спросила она.

– Есть. И сестра есть. И дом, где я жил, и школа, где я учил немецкий язык с четвертого класса.

– Да-а?!

– И девушка у меня была любимая, и увел ее один майор-артиллерист: куда мне за майором угнаться!

– Александр… тебя зовут?

– Да, Габриэла.

– Александр… Великий, Александр Храбрый, Александр Хитрый…

– А который из них я?

– Мне самой интересно…

– Дай-ка я посмотрю твою руку, Габриэла. Я умею гадать по руке.

Она шагнула ко мне.

– Иди ближе, Габриэла! Она сделала еще шаг».

– Ну, еще чуть-чуть! Она подошла:

– Какую?

– Обе, – сказал я, взяв ее за руки.

6

На другое утро я услышал от своего врача: «Зер гут!» Терпкий весенний воздух был уже не опасен для легкого, задетого пулей. Теперь профессор Штирер даже рекомендовал мне прогулки.

День был в самом разгаре, когда я спустился вниз со второго этажа и вышел на яркий солнечный свет; от земли шел животворный дух, и жужжали пчелы. В палисаднике перед домом Габриэла, сидя на корточках, вскапывала землю широким ножом и сажала цветы. С крыльца я следил за каждым ее движением. Потом сошел вниз и остановился в нескольких шагах от нее.

Габриэла повернула ко мне лицо, и глаза у нее расширились, но на этот раз не от удивления. Она знала, что я сегодня выйду на свет божий, и поэтому не зашла ко мне, как обычно, утром после завтрака. Она поправила непослушные прядки на лбу и помахала мне рукой, как будто я был где-то далеко, у горизонта. Я спросил ее:

– Ты что, Габи?

Она встала, шагнула ко мне и прошептала прямо в лицо:

– Весна!

В ответ я хотел обнять ее, но она поднесла палец к губам:

– Нельзя. Дедушка увидит!..

Кто умеет читать между строк, тому ясно, что везде все обстоит одинаково. И что даже если дедушка станет самым яростным противником любви, и тогда любви нечего бояться.

Все же я не обнял ее, чтобы дедушка нас не увидел… Впрочем, желание это было скорее всего навеяно весной, легким ветерком, пробегающим по лесу, нежными лучами солнца.

В последующие дни Габриэла избегала входить в мою комнату. Она часто запиралась у себя и часами сидела одна. А вечером накидывала пальто и отправлялась в лес, к своему дубу.

Там я и встречал ее, и мне находилось местечко под дубом, и я спрашивал:

– Что делается в Австрии?

– А тебе нравится Австрия? – спросила она однажды.

– Вот если бы она называлась Габриэлой, а Габриэла – Австрией…

Она пожала мне руку своими гибкими пальцами.

– А у вас там – как?

– Как дома!

– У вас должно быть красивей, чем у нас. Наверное, дубы у вас – огромные, больше наших. Какова страна – таковы и деревья.