Гадкие лебеди кордебалета

— Сходи наверх, детка, приведи старого Плюка. Скажи, что мадам Ганьон просила его спуститься.

Ни секунды не раздумывая, Шарлотта обошла мадам Ганьон и двинулась к лестнице. Я почувствовала укол ревности — Антуанетта выбрала ее, а не меня.

— Я быстро! — обернувшись, крикнула Шарлотта.

— Ладно, идите! — процедила мадам Ганьон сквозь сжатые зубы, и Антуанетта дернула меня за руку.

По дороге к кабинету месье Плюка мы остановились перед маленьким столиком у каморки консьержки. Мы с Шарлоттой прикоснулись к висевшей на стене подкове, а Антуанетта объяснила, что так делают все — и актеры, и певцы, и балерины. Она накрыла наши ладони своей и слегка сжала пальцы.

— Не бойся, Мари.

Пока мы ждали у кабинета месье Плюка, я изо всех сил стиснула руки, чтобы не сорвать заусенец на большом пальце. Наконец в дверях появился какой-то господин, и я замерла, понимая, что время пришло. Он на мгновение задержался в коридоре, снял странные очки — круглые, с синими стеклами. Но это был не месье Плюк.

— Мадемуазель ван Гётем, — он приподнял шляпу перед Антуанеттой и двинулся дальше. Пальто у него было хорошее, но шерстяная жилетка сильно засалилась, а каштановую с сединой бороду не мешало бы подстричь. Антуанетта всегда говорила, что по ботинкам мужчины можно понять, богат ли он, поэтому я даже оторвалась от стены, чтобы посмотреть. Ботинки оказались начищенными, но носки у них загибались вверх, как будто он носил их уже сто лет.

Не успел он отойти достаточно далеко, как Шарлотта спросила:

— Из этих, постоянных зрителей?

— Это месье Дега, художник, — сказала Антуанетта. — Он днюет и ночует в Опере, делает наброски. Обычно рисует балерин. Однажды он написал портрет Эжени Фиокр.

— Она этуаль, — мечтательно протянула Шарлотта. — И вышла замуж за маркиза.

Об этой истории говорил весь Париж. Надеясь на повторение ее судьбы, поденщицы, белошвейки, чесальщицы шерсти и отправляли дочерей в балетную школу. И прачки тоже.

— Наверное, он хорошо рисует, — предположила я.

Антуанетта пожала плечами.

— На его рисунках девушки чешут спину или штопают чулки.

Понятно, что никто не будет вешать такие вещи на стену. Антуанетта вечно что-нибудь выдумывает, чтобы избежать брани маман, рыданий Шарлотты, не дать мне узнать то, чего, по ее мнению, мне знать не следует, или просто потому, что она привыкла врать и ничего не хочет с этим делать.

Месье Плюк наконец-то поворачивается к нам, оглядывая с головы до ног. Мне кажется, ему хочется смеяться — может быть, из-за моей юбки, или из-за положения рук, или из-за Шарлотты, которая присела в таком низком реверансе, что ее пальцы коснулись пола. Но он сдерживается, подкручивает усы, прикрывая рукой рот.

— Хорошо, мадемуазель Мари, мадемуазель Шарлотта. — Он встает и указывает перед собой: — Сюда.

Потом он долго разглядывает нас. Вероятно, он слышал о Чезаре Ломброзо, об убийцах, шлюхах и жуликах всякого рода, которые таковы от рождения, о знаках на лицах, по которым их можно узнать. Выгонит ли он меня? Велит ли ждать Шарлотту в коридоре? Я стараюсь спрятать челюсть, но что, если от этого шея покажется слишком короткой? Я велю себе прекратить. Он рисует пальцем круг в воздухе, и мы поворачиваемся.

— На живот, — велит он потом.

Я ложусь на живот и удивляюсь храбрости Шарлотты, которая говорит:

— Месье Плюк, я знаю все экзерсисы у станка и все в середине зала. Я могу повторить все, что показывала Антуанетта. Правда могу. Могу сделать совсем прямую линию деми-тур. Я могу показать. — Она готовится, выставляя одну ногу перед собой и ставя руки в третью позицию. Сделать ли мне то же самое?

— На живот, мадемуазель Шарлотта.

Нет, не сделать. Голос у него ледяной.

— А теперь плие, — велит он. — Нет-нет, мадемуазель Мари. Ягодицы в себя.

Он кладет мне руку на зад, заставляя поджать его. Согнутые колени я развожу в сторону.

— Выворачивайте бедра.

Я знаю от Антуанетты, что всем танцорам необходима выворотность. Она позволяет разворачивать бедра в стороны, когда ты наклоняешься, стоишь или даже поднимаешь ногу. Я улыбаюсь, пока он не видит мои кривые зубы.

Потом он велит нам выпрямить колени, поднять плечи и грудную клетку и выгнуть спину. Наклоняясь надо мной, он толкает меня ладонью в лоб.

— Сильнее.

От его окрика я вздрагиваю.

— Антуанетта учила вас наклонам назад?

— Нет, месье.

— Такая гибкость для девочки твоего возраста неожиданна.

Он велит нам встать. Шарлотта выпрямляется медленнее, красиво подавая руки.

— А теперь ноги, — говорит он, вставая перед Шарлоттой.

Он дважды хлопает в ладоши. Каким-то образом она понимает, чего он хочет, ставит руки во вторую позицию и делает гран-батман, вкладывая ступню в его ладонь. Он растягивает лодыжку, сгибает всю ступню, а не только пальцы, но ничего не говорит.