Гадкие лебеди кордебалета

Он снова затягивается и откидывает голову назад, так что его подбородок оказывается чуть выше моего.

— Докажи.

Я ставлю руки в третью позицию, ноги в четвертую и делаю плие, а потом встаю на пальцы левой ноги, прижимаю правую стопу к колену и делаю быстрый поворот, резко выбрасывая поднятую ногу в сторону и приводя обратно к колену. А потом еще раз, и еще, всего восемь очень хороших фуэте-ан-турнан, хотя юбка мне сильно мешает. Я встаю на ноги и чувствую себя дурой, потому что показала единственное па, когда-либо заслуживавшее одобрительного кивка старого Плюка. Приседаю скромно, как положено статистке.

Он удивленно присвиснул.

— Может, выпьем по стаканчику?

Мари и Шарлотта будут ждать меня внутри у выхода, когда закончат, еще мне нужно повидать месье Леруа, а кроме того взять у мадам Лera метлу и подмести обстриженные волосы Мари. Шарлотта будет прыгать от волнения и требовать поцелуев, а Мари — дрожать от беспокойства, как бы ни прошла их встреча с Плюком.

— Не получится, — говорю я. — Сестер жду.

Из приоткрытых губ вырывается дымок. Я указываю на задний вход.

— Они хотят поступить в балетную школу.

— А ты?

— А я с этим покончила.

Он приподнимает тяжелую бровь. Я выпрямляю спину.

— Я недостаточно хороша.

— У тебя красивые глаза. Как шоколадные озера. — Он наклоняется так близко, что я чувствую запах табака у него изо рта. — И мне нравится, как ты держишь спину.

— В балете не сутулятся. — Я киваю в сторону танцклассов, втиснутых куда-то под стропила театра.

— Пойдем выпьем. Поболтаем.

— Разве что немножко ликера. Если здесь недалеко.

— Я Эмиль. Он тушит окурок о стену, оставляя грязное пятно. — Эмиль Абади.

— Антуанетта ван Гётем, — говорю я, и он берет меня за руку и целует чуть ниже запястья.

— Я знаю одно местечко.

Мы проходим мимо двух кафе, у дверей которых стоят официанты в жестких от крахмала фартуках. Когда мы подходим к углу, он не говорит, что нам нужно свернуть, а кладет руку мне на спину и направляет меня в сторону от бульвара. Его рука так и осталась там, сначала касаясь легко, а потом все тяжелее, потому что я не делала ничего, чтобы увернуться от его горячей ладони. В тускло освещенной забегаловке, куда мы входим, пахнет плесенью, а плитка на стенах пожелтела. Мне тут сразу понравилось, потому что папа иногда водил меня в похожее место на Пляс Пигаль поужинать за пять су. Мы садимся на скамью с прямой спинкой, стоящую у стены. Теперь мы сидим рядышком за длинным столом, по которому не мешало бы пройтись тряпкой. Мне он заказывает кассис и воду, а себе бокал красного вина. Напитки приносят быстро. Я сразу же глотаю свой ликер, решив, что немного укрепляющего мне не помешает.

— Куришь? — спрашивает он, подталкивая ко мне самокрутку.

— Не курю.

Он прикуривает, улыбается при виде моего пустого стакана и говорит:

— Надо бы взять тебе что-нибудь покрепче.

— Бокал красного. Раз уж ты так хочешь покомандовать.

Я спрашиваю, где он живет, и он отвечает, что раньше жил у матери, где провел большую часть жизни, в восточном предместье. А теперь ночует то у одного друга, то у другого.

— Ну, сама понимаешь. Где уголок найдется.

Брови мои ползут вверх. Выходит, у него нет даже постоянного места ночлега, а он пьет красное вино.

Когда он начинает расспрашивать о моей семье, я допиваю уже третий стакан и начинаю все больше проникаться расположением к парню, который оказался таким внимательным. Он кивает, когда я говорю, и не отвлекается на хихикающих девиц по соседству. Мне начинает казаться, что для него нет во всем мире места лучше, чем рядом со мной на этой скамье. Я рассказываю ему о Мари, вечно уткнувшей нос в газету, о Шарлотте и ее ногах танцовщицы, о маман и ее постоянном унынии. Говорю, что папа был отличным портным, а потом начал кашлять и не смог больше ходить на фарфоровый завод шить рабочие костюмы и, наконец, испустил дух, прижимая к себе нас троих. Тогда маман накричала на нас, чтобы мы немедленно стащили его на пол, пока тюфяк не испачкался.

Эмиль говорит, что его собственный отец умер еще до его рождения и что я должна представить себе что-то хорошее, когда начинаю грустить из-за отца. И это верно. Я вспоминаю, как он держал меня на коленях, как показывал фокусы с пуговицей, которую он вытаскивал откуда-то у меня из-за уха, как громко и красиво пел, как танцевал с каждой из нас, а потом с маман, когда с нижнего этажа доносились звуки скрипки. У Эмиля ничего подобного не было, была только вереница неприятных типов, которые приходили к его матери и уходили, когда им вздумается. Один из них отнес в ломбард его рогатку. Второй сломал Эмилю ключицу. Он расстегивает две пуговицы на рубашке и показывает мне шишку на месте перелома. Я дотрагиваюсь до нее двумя пальцами. На его твердой груди растут длинные черные волосы. Он застегивает рубашку, пожимает плечами, как будто это полная ерунда, и заказывает еще по стаканчику.

Мы пьем, и я уже совсем пьяна, а он рассказывает, что его мать взяла сторону очередного грубияна, который выкинул все вещи Эмиля на улицу.