Гадкий утенок, или Повесть о первой любви

Облепиху Шурочка знала, и ягода эта ей не очень нравилась. Кислая и пахнет лекарствами. А вот черноплодка — это нечто! Шурочка зачерпнула еще ложку варенья и отхлебнула из чашки чаю. А потом, привычка такая, заглянула в чашку. На ее внутренних стенках красовался ободок каких-то желтоватых остатков, будто сливки осели. Видно, Анна Михайловна не очень тщательно помыла ее. Так, сполоснула.

Шурочка почувствовала, как варенье из черноплодки вместе с проглоченным чаем просится обратно. Она сделала несколько глубоких вдохов. Помогло.

— Ты лепешки, лепешки поешь, деточка, — Анна Михайловна плюхнула на блюдце лепешку из стопки и поставила её перед носом у Шурочки. Темно-коричневый жареный бок лепешки блестел от жира. — Вон, маслицем намажь. Свое, домашнее, в городе-то такого нету.

— Спасибо, я не хочу, — поспешно сказала Шурочка, отодвигая от себя и чашку с чаем. — Я не ем на ночь, от этого толстеют.

— Ой, деточка, да ты ж такая худенькая, чего бояться-то. — Анна Михайловна взяла лепешку из стопки, намазала ее маслом из блюдца, откусила. Шурочка заметила, как кусочек лепешки отломился и улегся на ее пышной груди, оставив масляное пятно на халате. Впрочем, хуже от этого не стало. Таких пятен на халате Анны Михайловны — фланелевом, когда-то, по-видимому, синем, а теперь почти выцветшем — было предостаточно: и на груди, и на круглом животе, и возле карманов.

— Какая же вы все-таки с Васенькой пара красивая, — продолжала, прожевав, Анна Михайловна. — Ты, деточка моя, Васеньки-то держись, он у меня хороший. Самостоятельный. Пьет в меру. Хозяйственный.

— Ты мать, это, кончай меня хвалить-то. Как на базаре меня продаешь, — откликнулся Вася, утер масляные губы и поднялся из-за стола: — Шурка, пошли еще погуляем.

— Пошли. — Шурочка с радостью выбралась из-за стола. На улице куда лучше, чем в этом не очень опрятном доме!

Вася вывел ее из избы в темные сени и вместо того, чтобы открыть двери на улицу, открыл боковую дверку и завел Шурочку в какую-то комнатку. Тьма в ней была абсолютная, не разглядеть собственной руки.

— Не боись, это моя сарайка, я в ней ночую, пока тепло. Чтобы мать, это, не будить, если поздно возвращаюсь-то, — прошептал в темноте Вася и потянул Шурочку за руку: — Пойдем!

Шурочка сделала два шага и наткнулась на лежак. Вася уже усаживал ее рядом с собой, и опять всосал Шурочкины губы, неудобно запрокинув ее голову, и уронил Шурочку на невидимую в темноте постель, и начал стаскивать с нее свитер и футболку.

Шурочка не возражала. Она изучала новые для себя ощущения мужских губ и рук на ее лице, шее, груди, животе. И только когда Вася перешел пограничную линию и начал стягивать с нее штаны, Шурочка опомнилась и запротестовала.

— Не надо!

— Чё не надо-то? Не боись, я осторожно, — откликнулся Вася глухим голосом, Стянул с Шурочки красные штаны от костюма, навалился на нее тяжелым телом — Шурочка почувствовала его голый горячий живот — и стал тыкаться ей в промежность.

— Ты, это, помогай мне-то, а то я попасть не могу, — от Васиного шепота пыхнуло жаром.

— Вася, я не знаю как, у меня ЭТОГО еще не было, я боюсь! Не надо!

— Да не боись! — Вася, похоже, ее не слышал. Он изловчился, слегка приподнял бедра лежавшей навзничь Шурочки и тычком внедрился-таки туда, куда целился.

Шурочка заорала в голос — было ОЧЕНЬ БОЛЬНО.

— Тихо ты, — Вася замер и зажал Шурочке рот, — мать услышит, соседей перебудишь. Ты чё, в первый раз, что ли?

— Я же тебе говорю, что в первый, — слезы лились по Шурочкиным щекам и скапливались на подушке двумя мокрыми пятнами, — а ты меня не слы-ы-ышишь!

— А чё тогда дала-то?

— Я не давала! Я думала, мы только целоваться будем, а ты-ы-ы…

— Вот дура-то, — беззлобно прокомментировал Вася. — Я чё, не мужик, что ли? Пришла, легла — и не давала! Ладно, не реви. Женюсь я на тебе. Давай еще попробуем-то, раз начали.

И Вася опять завозился между ее бедрами и буровил ее внутренности своим невидимым во тьме инструментом. А Шурочка терпела, стиснув зубы и стараясь не орать, чтобы не разбудить Анну Михайловну. И думала, что надо было подстелить какую-нибудь тряпочку. Кровь ведь будет, запачкает все!

Потом он нашарил для нее какую-то тряпку, и Шурочка стерла с себя какую-то липкость. А потом она попросила:

— Проводи меня к нашим!

— Да ладно тебе, оставайся до утра, — откликнулся Вася ленивым, сонным голосом. — Утром с матерью-то и пойдешь кашеварить.

— Вась, мне неловко, она поймет, что мы с тобой, ну, это…

— Да чё неловко-то? Сказал же, женюсь. Завтра и матери скажу. Спи! — Вася пошарил в темноте, накрыл их двоих огромным овчинным тулупом, притянул Шурочку к себе так, что она почти уткнулась Васе в подмышку, и очень скоро задышал ровно и размеренно. Уснул.

А Шурочка так и не заснула. «И это — ОНО? — думала она. — То самое, о чем шептались девчонки? О чем читала в „Анжелике“? Как противно-то… И больно… Неужели женщины вот так всю жизнь терпят? Или проходит со временем? Может, ей со временем понравится?»