Гагаи том 1

Перед глазами Марфы встало сватовство дочери. За Петра Ремеза отдавали Степаниду. И семья у жениха вроде неплохая. Хозяйство крепкое. А не понравился Марфе жених. Шумливый, заносчивый, и себе на уме. Распетушился:

«Уж вы только отдайте за меня Степаниду Авдеевну. Красивую ей жизнь сделаю. И приданого не надо».

Ну, Авдей и поймал его на слове. .

«Без приданого так без приданого».

Потом сама Степанида голову своему благоверному прогрызла:

«Помешало бы нам приданое? — зудела она. — Помешало бы?»

Да не раз и не два на день принималась за свое. Петро отшучивался, отмахивался. А про себя соглашался: промашку дал. Хозяйство у них, по всему видно, в гору шло. Где земли прикупят, где сена нагребут, скотину достанут. И все молчком, тихо да скрытно. Сколько заплатили — не добьешься. Где достали — не скажут. Спросит, бывало, Авдей:

«Ну, дочка, начал Петро сеять?»

И тут правды не скажет:

«А бог его знает».

Вот ведь какие. Что пара сапог: куда один, туда и другой.

Хватко брался Петро за дело. Изворачивался и правдами, и неправдами, а свое гнул, свою выгоду соблюдал. Выпить, конечно, тоже был не дурак — не без того. Но ума не пропивал. Не от себя греб — к себе. Веселостью его тоже бог не обидел. И достаток у них в семье, и Степанида понесла. Ну и жили б себе да радовались, коль уж так подошли друг другу.

Не знает Марфа, что там у них произошло-приключилось, какая кошка перебежала дорогу. Или правда втюрился в кого Петро, или от зуда жениного успокоения искал, только явилась как-то Степанида сама не своя. Плачет, а ничего не говорит. И плачет-то не по-бабьи, а с какой-то злой лютостью. Схватила утюг и ну колотить по вздутому животу. Колотит и присказывает:

«Изничтожу проклятое семя! Изничтожу!»

Совсем ума лишилась. Слыханное ли дело: дитя, что и света божьего не видело, проклясть?! Смерть ему накликать! Еле успокоили Степаниду, усовестили.

Обошлось. Вернулась она к Петру. Родила Танюшу. Утихло все. Зажили мирно. Да все нет у нее материнской ласки к дитю. Будто оно, несмышленое, виновато в чем-то. Каких только бед не накликает на его голову! Как только не обзывает!

А это пришла с вечера да задержалась, в ночь осталась. Отец на смертном одре, а они перегрызлись. Срамота одна. При людях глаза под лоб подпускают да кресты кладут, а ночью никто не поднялся постоять у покойника.

Была у Марфы одна отрада в этом дом$ — Антонида. С ней долгие вечера коротала она в своем флигеле. То вяжет рукавички Егорке и плетет, плетет ему были-небылицы. То Фросе про свои девичьи лета рассказывает. Поднялась девка — семнадцать годов. Красавица. Крепкая, ладная, бровастая. Хоть сейчас под венец. А что? В николаевские времена и в шестнадцать замуж отдавали. Только у Фроси, видать, иное на уме. В ликбез ходит, учится.

«Зараз, — говорит, — бабушка, без грамоты никак нельзя».

Одно не нравилось Марфе — пошла Фрося в ликбез и церковь забыла. Егорку тоже туда не затянешь. Меньшим был — заберется под кровать и сидит там, пока не уйдешь не докликавшись.

Но и это прощала Марфа любимым внукам.

«Может, к тому идет?» — думала она порой, и сама под ударами судьбы разуверяясь в том, есть ли он — всевышний. Однако после таких мыслей еще с большим рвением била поклоны, замаливая и свои, и своих близких грехи.

Была у Марфы одна отрада — Антонида, да и той лишили. Незадолго до смерти Авдей выставил невестку. Все не решался. Ждал Василия. Побаивался. Всяко в жизни бывает: какие бы дорожки ни топтал человек, а все к дому прибивается. Да все больше и больше убеждался Авдей: не придет Василь, если даже и цел в кутерьме этакой остался. Уж больно густо политы те дорожки кровью. И выставил Антониду.

«Доколь будешь сидеть? — сказал он. — Мой двор женихи обминают. Поживи на стороне, може, найдется кто».

«Креста на вас нет, — ответила Антонида. — Балакаете такое. У меня дочка — невеста...»

Не за себя, за детей испугалась Антонида. Кинулась в сельсовет, защиты искать. Сказали:

«Только и делов нам опекать шкуровский послед. Ворон ворону глаз не выклюет».

Еле приплелась Антонида домой — подавленная, растерянная. Что она детям скажет? То, что от рождения тяжкий крест понесли? Да разве они виноваты в чем? Разве им отвечать за грехи отца, которого и не помнят, отца, который отвернулся от детей своих? А кто знает об этом! Видели люди: приезжал Василь, вся грудь в крестах царских, на рукаве череп »нашит. Шкуровцы тогда человек двадцать расстреляли. Не забывается такое. Ой, нет, не прощается. Сиротские да вдовьи слезы — горючие. Авдей тоже не одну семью обездолил. В глазах людей все гнездо пыжовское — разбойное.

Смирилась Антонида, съехала со двора. А куда податься? Чем жить? С горем пополам устроилась у Пастерначки — одинокой старушки, растерявшей мужа и сынов. Спасибо, Елена при сельпо определила уборщицей и сторожихой. Фрося в бригаду путейскую пошла — рабочей. Глянет Марфа, как она мимо родного подворья домой поспешает — грязная, одежонка на ней кое-какая, лицо ветром и морозом посечено, губы черные, в трещинах — и сердце зайдется:

«Боже, за что мучения такие?!»

А Фрося смеется:

«Все хорошо, бабушка».