Гагаи том 1

Об остальных сыновьях не знала Марфа, как и думать. Молилась во здравие. Просила у господа заступничества, милости к его рабам Василию, Пантелею, что веру Христову оружием защищают.

Не было вестей от сынов. А тут такое поднялось, завертелось. Рушилась держава. Государь отрекся от престола. Сказывали — революция. Вслед за ней — другая. И пошло, и загудело: то красные, то белые. С красными и отступил Тимоша — тайком, не сказав ни слова, под благословение не подошел. Сбежал с подворья, только его и видели. Ох и лютовал же Авдей.

Недалече гулял батько Махно, изничтожая и белых, и красных. В Галициновке продразверстщиков порубали. Врангелевцы проходили — князь Муратов, одноглазый, капитан Малиновский со своим эскадроном стоял. Помнит Марфа: в те дни мало не прикончили Кондрата Юдина — коня вздумал уворовать. Прилюдно пороли шомполами. Тогда остальных крутоярских хлопцев мобилизовали в Добровольческую армию. По железной дороге Матвейка Ахтырский на броневике куролесил от Югова до Гришино — туда-сюда. Шкуровцы налетали. Однажды довелось Марфе встретиться со своим первенцем. Прискакал на подворье, грузно слез с коня, черномазому, что позади ехал, повод кинул. Погоны на нем в золоте, на груди три креста егорьевских, на рукаве френча нашит череп, ремнями весь перетянут, револьвер на боку, в руке — плеть. Оторопели все. А он:

«Не признаете?»

И впрямь, трудно было признать Василька: виски седина побила, под глазами — мешки, лицо — отечное, испитое, шрам глубокий от брови к уху пролег.

Кинулась к нему Антонида:

«Сокол мой ясный!»

Холодно, отчужденно глянул на жену. Перевел взгляд на Натэлу, прищурился, как барышник на конском торге, спросил:

«А это чья такая?»

Та глазом шельмовским повела:

«Сродницей буду, ваше благородие. Пантелея вдова соломенная».

Гость пронизал ее быстрым взглядом, криво усмехнулся, рука потянулась к шраму. Антонида детей ему выставляет — семилетнюю Фросю и мальчишку, что уже без отца родился, Егорку:

«Гляди-ка, ребятушки повырастали, кровинушки наши. — И к детям: — То ж батяня, ну, — подталкивала она их, — идите, поздоровайтесь...»

Девчонка пугливо жалась к матери, признавая и не признавая в этом чужом человеке отца. Малыш засопел, пуская носом бульбашки. Василий поморщился, повернулся к отцу:

«Как живете-можете, батя?»

Тем временем любопытные сбежались. Издали глядели, особенно на чеченца, его папаху и кинжал. Авдей беспокойно поглядывал на них, торопил гостя:

«Что ж стоишь? Проходи в горницу. Откушаешь в родном дому».

Сын с прищуром глянул, ничего не сказал. А когда садились за стол, кинул:

«Може, кого убрать надо? Указывай — мигом пустим в распыл».

Авдей замахал руками:

«Бог с ними. Вы наскочили и айда дальше, а нам жить здеся».

Гость выпил стакан самогона единым духом, прожевал соленый огурец, сказал незлобиво:

«Рассею, батя, продаешь. Сучонкой юлишь: и нашим, и вашим. Таких мы к стенке ставим... — И тут же к Михайлу: — А ты что, брательник, в юбках запутался? Калечный, кажешь? Небось, самогон мимо рта не несешь. Руки нет — зубом грызи!»

Подавала Марфа на стол — не слышала всего разговора. Потом уже, когда шкуровцы ушли, а с ними и беспутная невестка сбежала, Авдей сказал:

«Пантелея, мать, за упокой впиши».

Всполошилась она:

«Аль кто весть передал?»

Авдей нахмурился:

«Метку на виске старшой от него носит...»

Закачалась под ней земля:

«Да что ж это творится, господи ты наш праведный! Брат на брата пошел, сын на отца!..»

Страшное было время. Почитай, семь годов одно смертоубийство. Еще и неурожаю надо было случиться, когда и без того люди еле дыхали.

А у Авдея хлебец был. Капиталы тоже заблаговременно вложил в золотишко, лишь только заваруха эта началась. И как всегда, не прошиб. Умел Авдей свой интерес соблюсти. В драку тоже не ввязывался. Ухитрялся и белым угождать, и красным не перечить. «Продразверстка? Пожалте. Вот они, амбары». А в них ветер гуляет, мякину кружит. Хлеб надежно припрятан, не так, как у других мужиков. Нажмут на Авдея, а он:

«Да нешто я супротив Советской власти? У меня ж сын, Тимошка, красный гвардеец...»

Правда, с верзиловской землей ему пришлось расстаться. Отобрали. Низы тоже отошли для общества. Поделили под огороды.

Всему головою стали комбедовцы. Саженями вымеряли угодья, распределили по новым законам. Многих крепких мужиков поурезали. Роптали хозяева, кару божью накликали на своих обидчиков. А Авдей молчал. Смирил свой нрав. Зато уж дома лютовал в бессильной злобе...

...Спал дом. Вечным сном спал его грозный хозяин. Лишь двое бодрствовали над покойником — та, что богом была ему дана в жены, да монашка, вымаливающая не причастившемуся усопшему царство небесное. Привычно, как заученный, сотни раз вытверженный и до смерти надоевший урок, читала она псалмы. Шелестели страницы, шелестели сухие, безжизненные губы. Вздрагивало пламя свечи, коптила лампадка. Равнодушно, безучастно смотрела с иконы богоматерь. О, она давно устроилась здесь, в своем углу. От времени уже и лик святой потемнел. Это к ней однажды ночью еле приплелась хозяйка, упала на колени, затряслась в беззвучном плаче.