Гай Мэннеринг

– Этого я не знаю, – ответил Мак-Гаффог, – но если даже ваша правда, то соображения у вас никакого нет, это уж видать.

– А почему вы думаете, что у меня нет соображения?

– А вот почему: самый набитый дурак, и тот не отдал бы им кошелек с деньгами, что вы в «Гордоновом щите» оставили, – сказал тюремщик. – Уж я бы на вашем месте его с мясом у них вырвал! Какое они право имели деньги у вас отнимать, в тюрьму сажать и ни пенса вам не дать, чтобы за свое содержание заплатить? Если им улики нужны были, могли вещи себе оставить. Но какого же лешего вы у них своих гиней не спросили? Я-то вам и мигал и головой кивал, а вы, залягай вас лягушки, ни разу даже в мою сторону не взглянули!

– Вот что, – сказал Бертрам, – если у меня есть право потребовать с них эти деньги, то я их все равно получу. А

там уж с избытком хватит, чтобы весь ваш счет оплатить.

– Ну, этого я никак знать не могу, – сказал Мак-Гаффог.

– Может быть, вы здесь порядком еще поживете. Тогда я и в долг поверю. Но все равно, мне сдается, что человек вы неплохой, а коли так, то хоть жена и твердит мне, что я из-за доброты своей все теряю… так вот, если вы мне дадите доверенность, чтобы я мог из этих денег взять, что мне там причитаться будет. . Глоссин-то мне уж как-нибудь не откажет. Я ведь тут кое-что знаю насчет беглеца одного,

что в замке Элленгауэн сидел. . Да, да, он рад будет меня задобрить, мы ведь с ним жили в дружбе.

– Я согласен, – ответил Бертрам. – Если дня через два деньги не придут, я вам выдам такую доверенность.

– Ну вот, тогда я вас тут по-королевски устрою, – сказал

Мак-Гаффог. – Только слушайте, любезный, чтобы нам потом с вами не ссориться, вот какую я беру плату с тех молодчиков, кому отдельные помещения даются: тридцать шиллингов в неделю за комнату, еще гинею вступительных, полгинеи за отдельную кровать и. . Да ведь я не все себе беру, мне из этого полкроны надо Доналду Лейдеру заплатить, что здесь за кражу овец сидит; ему ведь с вами спать положено, и теперь он себе чистой соломы потребует, а может, еще и чарку виски в придачу. Так что мне-то из этого не так уж много и достанется.

– Ладно, продолжайте!

– Ну, а насчет еды и питья, так я буду вам самое лучшее приносить, а я никогда больше двадцати процентов выше гостиничных цен не беру, я людям благородным всегда готов услужить, а это совсем не высокая цена, когда весь день туда-сюда приходится бегать. Одних башмаков сколько девчонка износит. Да к тому же, коли скучно вам будет, так я вам вечерком компанию составлю, мы разопьем с вами бутылочку-другую. Сколько вина мы тут выпили с Глоссином, с тем, что вас сюда упек; теперь-то он судьей стал. Ну, да вам, конечно, еще захочется, чтобы огонь развели, а то ночи теперь холодные; свечку я вам тоже дам, хоть это и дороговато немножко обойдется, потому вещь запрещенная. Ну вот, все цены я вам теперь сказал и, кажись, ничего не забыл. Только ведь, знаете,

мало ли чего еще понадобиться может, наперед ведь никак не сообразишь.

– Ладно, я положусь на вашу совесть, если вы вообще-то знаете, что это такое, – сам ведь я себе ничего тут достать не могу.

– Нет, нет, – ответил осторожный тюремщик, – этого вы мне не говорите, я вам ничего не навязываю: не подходит цена, так не берите, я никого не принуждаю. Я только хотел, чтобы вы знали, во что хороший уход встанет. Ну, а если хотите, чтобы вас как всех устроили, что ж, дело ваше, мне же меньше хлопот будет, вот и все.

– Нет, почтеннейший. Поймите же, что торговаться я с вами вовсе не намерен, – ответил Бертрам. – Покажите мне, где я буду жить, мне сейчас хочется побыть одному.

– Идемте сюда, за мной, капитан, – сказал Мак-Гаффог с гримасою, которая должна была означать улыбку. – Вот что я вам теперь скажу, чтобы вы знали, что у меня есть то, что вы называете совестью: так вот, будь я проклят, если я с вас больше шести пенсов в день возьму за то, чтобы по двору гулять, а гулять вы можете часа три в день, да и в мяч играть и в орлянку – словом, во что хотите.

Посулив Бертраму столько приятных вещей, тюремщик повел его в дом, и они поднялись наверх по крутой и узкой каменной лестнице, кончавшейся массивной, обитой железом дверью. За нею был узкий коридор, или галерея; с каждой стороны этого коридора было по три сводчатых камеры очень убогого вида, с железными койками и соломенными матрацами. Но в глубине коридора находилась настоящая комната, вернее такое же помещение, только лучше обставленное и менее похожее на тюремное; если бы не тяжелый замок, не цепь на двери и не тяжелые железные решетки в окне, можно было бы подумать, что это какая-нибудь самая захудалая комната в самой захудалой гостинице. Помещение это должно было служить лазаретом для арестантов, которые по состоянию здоровья нуждались в улучшенных условиях. И верно, с одной из коек только что стянули Доналда Лейдера – того самого, который должен был разделить одиночество Бертрама, – в надежде, что чистая солома и виски окажутся более действенными средствами против лихорадки.