Гай Мэннеринг

Все это меня иногда раздражает, даже злит. Недавно, когда отец и эта влюбленная парочка, казалось, совершенно исключили меня из своего общества, мне стало так обидно, что я начала нападать на Хейзлвуда, и ему нелегко было отделаться от этой атаки, не нарушая правил приличия. Защищаясь, он незаметно для себя разгорячился, и, знаешь, Матильда, он очень умен и хорош собой, и я, пожалуй, не помню, чтобы он когда-нибудь еще бывал так интересен. Но в самый разгар этого спора я была приятно поражена донесшимся до моего слуха легким вздохом мисс

Люси. Я оказалась достаточно великодушной и не стала добиваться дальнейших успехов, да к тому же я побаивалась отца. На мое счастье, он в это время углубился в подробное описание нравов и обычаев какого-то племени, живущего в глубине Индии, и рисовал иллюстрации к этому труду на вышивальных узорах, взятых у Люси; штуки три он совершенно испортил, вплетая в изгибы их линий контуры восточной одежды. Но в эту минуту индийские тюрбаны ей были так же безразличны, как ее собственное платье. Для меня, во всяком случае, было большим облегчением, что он не видел моей проделки, – он ведь зорок, как коршун, и черной ненавистью ненавидит малейшее кокетство.

Ну так вот, Хейзлвуд тоже уловил этот еле слышный вздох и сразу же стал раскаиваться, что обратил свое внимание на такой недостойный предмет, каким была твоя

Джулия. С виноватым выражением лица, которое делало его очень смешным, он подошел к рабочему столику Люси.

Он сказал ей что-то ничего не значащее, а в ответе ее прозвучали сухость и холодок, уловить которые мог только или влюбленный, или любопытный наблюдатель вроде меня. Но это был упрек, брошенный герою, который и сам обвинял себя и стоял теперь, смущенно потупив глаза.

Согласись, великодушие требовало, чтобы я помогла им помириться. Я очень хладнокровно вмешалась в их разговор, как человек посторонний и потому незаинтересованный, и вернула обоих к их прежней веселой болтовне. Став на некоторое время посредницей, через которую они общались друг с другом, я усадила их за шахматы, эту глубокомысленную игру, и с чувством исполненного долга отправилась подразнить папеньку, который все еще занимался рисованием. Теперь представь себе: игроки расположились у камина за маленьким рабочим столиком; на доске расставлены шахматные фигуры. Отец сидит в отдалении за освещенным письменным столом – это ведь старинная комната с разными нишами, и стены ее увешаны мрачными гобеленами, на которых изображено неведомо что.

– Скажите, папенька, шахматы – интересная игра?

– Говорят, что да, – ответил отец, не удостаивая меня большим.

– Да, я тоже думаю, если судить по тому, какое внимание уделяют ей мистер Хейзлвуд и Люси.

Он поспешно поднял голову и на мгновение оторвал карандаш от рисунка. Вероятно, он не увидел ничего, что могло бы вызвать подозрение, потому что рука его снова стала спокойно выводить складки тюрбана. Я еще раз отвлекла его и спросила:

– А сколько лет мисс Бертрам, папенька?

– Откуда я знаю! По-моему, она твоих лет.

– А мне думается, что она старше. Вы вот всегда мне твердите, насколько она лучше меня умеет хозяйничать за чайным столом. Знаете, папенька, что, если бы вам сделать ее и в самом деле здесь хозяйкой?

– Джулия, милая моя, – ответил отец, – ты или совсем дурочка, или много злее, чем я считал.

– Толкуйте это как хотите, папенька, только я ни за что на свете не соглашусь, чтобы меня считали дурочкой.

– Тогда что же ты говоришь такие глупости? – сказал отец.

– Честное слово, папенька, в том, что я сказала, нет ничего глупого. Все знают, что вы очень хороши собой (тут он улыбнулся), то есть, конечно, для своего возраста

(улыбка исчезла), далеко еще не столь преклонного, и я, право же, не вижу, почему вы не должны жить в свое удовольствие, если вам этого хочется. Я знаю, что я всего-навсего легкомысленная девчонка, и если бы подруга, более рассудительная, чем я, могла составить ваше счастье...

Он взял меня за руку так, что я сразу почувствовала, что он не только раздражен, но и серьезно опечален моими словами, и это было для меня жестоким наказанием за то, что я позволила себе шутить с его чувствами.

– Джулия, – сказал он, – я терплю твои выходки только потому, что, мне кажется, я в какой-то мере их заслужил: я в свое время недостаточно занимался твоим воспитанием.

Но я не позволю тебе шутить с такими серьезными вещами.

Если ты не способна уважать чувств твоего отца к памяти той, которая нам обоим дорога, не посягай по крайней мере на священные права людей в несчастье: пойми, что, если даже малейший намек на такую вот шутку достигнет слуха мисс Бертрам, это неизбежно заставит ее покинуть наш дом и опять остаться одной, без покровителей, в обществе, неприязнь которого она уже имела случай испытать.

Что мне было ответить на это, Матильда? Только заплакать. Я попросила прощения и обещала впредь вести себя лучше. И вот я снова не при чем. Хотя Люси и не очень-то откровенна со мной, с моей стороны было бы просто бесчеловечно привлекать к себе сейчас внимание