Гайдамаки. Сборник романов (СИ)

— Salve Caesar! Да здравствует Цезарь!

Он опускает руку: достаточно! Разумный правитель обязан беречь эмоции подданных. Нельзя допустить, чтобы народ растратил себя в славословиях. Тогда кто же будет строить дороги и акведуки, выращивать хлеб и виноград?

— Salve Caesar!

— Да, да, конечно! — буднично произносит Цезарь. — У нас с тобой взаимная любовь, великий римский народ!

Он исчерпал земную власть и славу. Ни новые победы, ни еще более щедрые подарки ничего не прибавят к имени Цезаря.

— Salve Caesar! Vivat!

Кто посмеет не отдать должное Цезарю, первому из людей сумевшему стать богом? Впрочем, подлинные боги уже от рождения бессмертны. Куда труднее добиться бессмертия земному человеку. И — слава удачливому и дерзающему! Впрочем, понаблюдайте за действием. Заговорщики окружают Цезаря. Среди них те, кому Цезарь верил больше других. Кто не только не должен был поднимать на него руку, но и обязан был защищать от любых покушений.

— И ты, о Брут мой?

— Во имя великого римского народа!

— Неужели и ты поднял на меня меч?

— Во имя республики! Смерть тирану!

— Ты стал бы моим преемником!

— Vivat Caeser! И умри!

Цезарь закрывает голову тогой, падает на пол. Нет, Цезарь был не богом, а обычным человеком, хоть и с бесстрашной душой. Но вот беда — великая душа эта была заключена в хрупкую оболочку, что, если хотите, несправедливо, обидно и нелепо.

Египетские фараоны требовали, чтобы их тела бальзамировали. Так они пытались вырвать у природы иллюзию бессмертия. Но Цезарь умен. Он знал, что уже убит, и потому накрыл голову тогой, чтобы не видеть лица собственной смерти.

— Да здравствует Цезарь! И будь ты проклят!

Неужели это маленькое тело с короткими ногами еще минуту назад было Цезарем, перед которым падали ниц державы и цивилизации!

Факелы льют на лица испуганных зрителей пляшущий свет. Трагедия свершилась. И странно было сознавать, что все это лишь театр, лицедейство. Игры взрослых людей. Уже поднялся только что обрушенный колосс — стареющий человек с набеленными щеками. Тот, кто только что был Цезарем, смиренно ждет суда зрителей — монахов и продавцов зелени, столяров и купцов. Сейчас простые горожане решат, одобрить ли того, кто только что был Цезарем, или же осудить его, аплодировать актеру или освистать его.

Мальчишки бегали по рядам с медными кружками в руках. В них, звякая, падали мелкие монеты — пожертвования на монастырский театр.

— Хотя я сам написал эту пьесу, но сейчас испытываю очень странное чувство: будто подсмотрел запретное… Кто знает, может быть, лицедейство следует и вправду запретить.

— Но почему? Не ты ли сам только что хлопал актерам? Разве они плохо играли?

— Дело как раз в том, что спектакль мне слишком понравился. Но мне и в голову не приходило, что театр может так будоражить людей. Я как бы на минуту сам себя почувствовал Цезарем. И это ощущение было настолько ярким, что мне стало страшно. Я на мгновение забылся. Мне стало казаться, что я могу, как сам Цезарь, повелевать Римом, казнить или миловать народ… А позднее я почувствовал, что убивают не кого-то там вдали, на сцене, а меня самого… Нет, театр все же очень опасная штука.

— Да почему же? В чем его опасность? По — моему, интересно. Я бы ходил в театр каждый день… Посмотри, сколько собралось народу.

— Немало. Но ты подумал о том, что хоть некоторые из них могли тоже на мгновение увидеть себя Цезарем? Им могло передаться сладостное и пугающее ощущение власти и всесилия… Да, эту пьесу написал я сам. Вернее, переделал наново пьесу одного малоизвестного английского драматурга. Но писать — одно, а смотреть свою же пьесу на сцене — совершенно иное. Оставим этот разговор. Может быть, я слишком устал и многое мне видится в мрачном свете.

— Ты много работал в последние дни?

— От петухов и до петухов.

— Вот и чувствуется. Знаешь, что тебе сейчас не помешало бы? Чарка вина и кусок горячего мяса. Именно это у меня сегодня на ужин стараниями тетушки Фелиции.

— Идем.

И они направились вверх по узкой улочке, к арке, соединяющей два четырехэтажных дома. Василий и Фаддей были одного роста, худощавы, белокуры. Да и походки и у того и у другого были одинаковые — легкие, свободные. Со спины, если бы не различного кроя сюртуки, юношей можно было бы спутать.

Тетушка Фелиция уже спала. Пришлось долго стучать молотком в дверь. Отворила она минут через десять, как была — в теплом чепчике и капоте. Впрочем, в возрасте тетушки Фелиции уже не было никакого смысла заботиться о внешности.

— Я не знал, что вы уже спите, — начал было Фаддей.

— С каждым днем я ложусь спать все раньше, — сказала тетушка Фелиция, передавая ему подсвечник. — Но я не сержусь, что меня разбудили. Я вообще ни на кого и никогда не сержусь. Зачем сердиться? Это совсем не полезно для здоровья. Тем более смешно сердиться на молодых людей. Они же не виноваты, что молоды, что им хочется гулять до полуночи и делать все так, чтобы волновать людей пожилых. Молодые со временем тоже станут старыми и мудрыми. Это меня утешает…