Гайдамаки. Сборник романов (СИ)

На третий день он повернул обратно. Но, отъехав несколько верст, он велел казакам ночью собирать хворост. На хворостяные вязанки надели зипуны. В глубокой тьме казаки с Ермаком вплавь добрались до берега. На стругах с хворостяными людьми остались только укрытые соломой гребцы. Наутро суда с распущенными парусами двинулись к цепи. Татары встретили жданную добычу, которая наконец давалась в руки: стрелы с зазубренными наконечниками разрывали паруса; стрелы гигантских, в рост человека, луков пронизывали толстые борты.

А пока длился бой с соломенными людьми, Ермак, далеко обойдя врага по суше, ударил в спину Алышаю. Был вечер. Татары торопливо молились молодой луне.

Казачье войско, приплывшее по реке и заговоренное от стрел, а теперь вдруг явившееся по суше, показалось татарам бесчисленным и волшебным. Кинув убитых и раненых, отстреливаясь с седел, Алышай и его воины бежали. И Ермак по конскому топоту понял, что поверни ханский есаул в сторону казаков, всех бы перетоптал одними конями.

Место, которое караулил Алышай, Ермак назвал Караульным яром. Название это сохранилось до наших дней.

Воды катились слева, с запада. Безмолвно стояли залитые лески. Холодно поблескивала чешую мелкой ряби.

На широком разливе, где встречались прибылые воды с тобольскими, остановились казаки.

— Что за река?

Шалаши лесных людей стояли у ее устья. Здесь рыбачили вогулы-маньcи, бродили охотники остяки-ханты. И они назвали реку — каждый на своем языке. А татарин Таузак, Кучумов слуга, не успевший ускакать, потому что короткие и прямые дороги очутились теперь на тинистом дне, сказал третье имя реки, уже слышанное казаками там, на русской пермской земле:

— Тавда.

И заколебалось поредевшее в боях казачье войско: слышало, знало, что по Тавде — последний путь, путь к Камню, на родину… вдоль по длинной плоской намытой косе чернели казачьи сотни.

Старик в широких портах, голый по пояс, чинил рубаху. Поднял ее, рассмотрел на свет слезящимися глазами, потер костяшками левой руки красновато-черную, будто выдубленную шею, вытащил кожаный мешочек, набил долбленную трубочку. Рубаху положил на землю, привалил чуркой, а сам поковылял к костру, присел на корточки и раскурил угольком.

Хмурый худощавый казак следил за стариком, лежа на брюхе.

— Дай потянуть, — попросил он.

Старик пососал еще, потом вынул трубку изо рта, обтер рукой и передал худощавому, примолвив:

— На зельюшко один Мелентий запаслив.

Тот молча выпустил горький дым.

— Ото тютюн, як у турецкого паши, — отозвался молодой казак, без шапки, с короткими бесцветными густыми волосами, покрывавшими его голову, как мех.

— А тебя вчерась паша гостевать звал? — вступился четвертый.

— Был, браты, у меня тютюн, — заговорил пятый, ножом стругавший ветку. — Ех! Креста не сберег, его сберег. Сереге Сниткову дал поберечь, дружку. А того Серегу туринская волна моет, нас зовет…

— Шалабола, — зло отозвался худощавый.

Все примолкли.

— Пойти днище постукать, — сказал старик. — Забивает вода в струг, что будешь делать!

— Уж конопатку сменяли, сотский велел, — охотно стал рассказывать круглолицый парень, что пошутил про пашу. — Намедни на “Молодухе” нашей издырявил вражий дух борт, чисто решето. Стрелой бьет насквозь, ровно пикой холст. Где берет таку стрелу?

— Нашву нашить…

— Лес-то мокрый, тяжелый, — валить его, братцы, да пилить с голодухи…

— Да ты какой сотни?

— Тебе что?

— Нет, ты скажи!

— Да он Кольцовой.

— Оно и видно — прыгуны. У нас в Михайловской — служба, ни от какой работы не откачнешься.

— Сумы зато у вас толсты.

— Может, у есаулов и толсты…

— А что, братишечки, — сказал круглолицый балагур, — мужик-то — он мается, землю ковыряет век, скупа землица мужику, — грош соберет, полушку отдаст.

— На Руси, братцы! — вдруг выкрикнул радостно и в то же время со странной укоризной светлоглазый казак в ладной чистой однорядке, обтягивавшей сильные плечи и стройный стан.

Круглолицый балагур повернулся к молодому запорожцу:

— То ж у вас, у хохлов: палку в землю воткни — вишеньем процветет. Худощавый бросил курить, осторожно вытянул правую босую ногу, морщась, закатил штанину. Колено было замотано тряпкой.

— Хиба ж вишня, — равнодушно отозвался запорожец, пригладив меховые волосы.

Худощавый казак разматывал тряпку. Бурое пятно прошло в ней насквозь, и он прикусил нижнюю губу белыми ровными зубами.

— Саднит, Родивон?

— Не, портянка сопрела, — серьезно вместо Родиона ответил балагур. — Посушить, не видишь, хочет!

— Мажет он чем стрелу, что ли, — сказал казак, сидевший у воды. — Ой, вредные до чего… Царапка малая, а чисто росой сочится и сочится. Не заживает, хоть ты что.

— Сырое бы мясо приложить, всяк яд оно высасывает.

— Ты бы, дед Мелентий, пошептал.

Родион Смыря сказал с сосредоточенной злобой:

— Супротив его стрел не шептать — железные жеребья нарезать заместо пуль. Пусть спробует раны злее наших.

Мелентий Нырков, затягивая пояс, добродушно проговорил:

— И чего это: раньше не сойдется очкур, натачать уж думал. А ноне засупонюсь — как меня и нету. Ангел-то, видать, хранитель полегчил — ходить чтоб способней.

Старик собрался, заковылял, отыскивая топор.