Гайдзин

Не сводя с него взгляда, она принялась напевать про себя, вынимая из волос длинные заколки, пока черная волна не сбежала вниз до пояса. Теперь она распустила оби и дала ему упасть. Короткий смешок. Затем кимоно, оно тоже соскользнуло на пол. В один миг у него захватило дух, и он застыл пораженный. Золото её нижнего кимоно мерцало в пламени свечей, прозрачный шелк одновременно и обнажал, и прятал. Снова кончик её языка пробежал по губам. Она кокетливо развязала завязки и позволила нижнему кимоно слегка приоткрыться. Под ним не было никакой одежды. Только узкая полоска её тела стала видна, от шеи до крошечной ступни. И все это время с губ не сходила та же загадочная улыбка, глаза манили, принуждая его ждать, обещая и мучая. Ветер застучал дверью-сёдзи, но они не услышали этого.

Его сердце никогда не колотилось так сильно. Он заставил себя оставаться на месте. Теперь он мог видеть, как вздымается и опускается её грудь, как напряглись под шелком соски её маленьких грудей. Когда ожидание стало невыносимым, он поднялся и шагнул к ней. Его руки были нежны, и он вложил в поцелуй всю глубину страсти, на какую был способен. Он стоял рядом с ней, высокий и сильный, и она обмякла в его объятиях. Легко подняв её на руки, он положил её на футоны в спальне и сорвал с себя одежду. И опустился рядом с ней на колени, в экстазе глядя на неё в мягком свете.

— Je t'aime, je t'aime.

— Посмотрите, Фурансу-сан, — сказала она, лежа перед ним с милой улыбкой. Её пальцы показывали на внутреннюю поверхность бедра. Какое-то мгновение он не понимал, о чем она. Потом заметил красное пятно. Сердце едва не выпрыгнуло из его груди, рот наполнился желчью. — Посмотрите, — повторила она, так тихо, все с той же улыбкой, глаза такие темные в скудном свете. — Это началось.

— Это… это нет ничего, — произнес он, задыхаясь. — Ничего.

— Это все. — Она посмотрела ему в лицо. — Пожалуйста, дайте мне нож.

Его голова дернулась назад, глаза перестали видеть что-нибудь, кроме язвы, заполнившей собой весь мир. Сделав неимоверное усилие, он потряс головой, чтобы прогнать наваждение. И заставил глаза смотреть. Но это не прогнало изо рта мерзкий, тошнотворно кислый привкус.

— Пустяки, это просто… это пустяки, совсем даже не о чем говорить, — проскрипел он. Чем внимательнее он всматривался, тем менее страшным казалось ему это пятно. — Это просто потертость, только и всего.

— Пожалуйста? Вы должны говорить по-японски, Фурансу-сан, прошу прощения.

— Это… это нет болезнь. Не это. Просто… просто тугая повязка на бедрах, ничего не волноваться. — Он протянул руку, чтобы накрыть её и задуть лампу, но она остановила его. Мягко.

— Прошу прощения, это началось. Пожалуйста. Дайте мне нож. Как всегда, его нож был в ножнах, висевших на ремне. Как всегда. Вместе с одеждой, грудой лежавшей сейчас позади него.

— Нет, пожалуйста, Хинодэ, не надо нож, нож плохо, не нужно нож. Это… это пятно ничего.

Сквозь свой кошмар он видел, как она слегка покачала головой и повторила свою просьбу, ставшую теперь приказанием. У него задрожали руки и ноги, голова начала непроизвольно подергиваться, он не мог остановить эту дрожь, как не мог остановить бессвязного бормотания на японском и французском, которое сплошным потоком изливалась из него, прося, умоляя, объясняя, что это всего лишь маленькое пятнышко, ничего больше, хотя он и знал, что это не так. Болезнь началась. Она была права. Это началось, началось. Волна горечи подкатила к самому горлу. Он едва сумел остановить рвоту, бормоча без остановки.

Она не прерывала его, хуже, просто лежала и терпеливо ждала, когда припадок пройдет. Тогда будет какое-то решение.

Он сказал умоляющим голосом:

— Послушайте, Хинодэ, пожалуйста, нет нож. Пожалуйста. Не могу… Это… это ничего. Скоро проходить. Смотрите я, смотрите! — Он в отчаянии ткнул в себя пальцем. — Ничего, нигде. Этот маленький, скоро проходить. Нет нож. Мы жить. Нет бояться. Счастливый. Да?

Он увидел, как по её лицу промелькнула тень, её пальцы снова коснулись язвы, и опять он услышал то же монотонное: «Это началось».

Он нацепил улыбку, но не знал, как уродливо она выглядит, и сколько он ни уговаривал, ни хитрил, ни изворачивался, она продолжала задавать один и тот же вопрос, тихо, мягко, вежливо, выводя его из себя все больше и больше, пока он не почувствовал, что сейчас взорвется.

— Это ничего, — хрипло произнес он. — Понимаешь?

— Да, я понимаю. Но это началась. Neh?

Он уставился на неё со злобным лицом, потом его ярость прорвалась наружу и он закричал:

— Ради Христа Спасителя, да! Да! ДА! Хай!

Посреди пронзительного молчания она сказала:

— Благодарю вас, Фурансу-сан. Тогда, пожалуйста, раз вы согласились, что это началось, пожалуйста, как вы обещали, дайте мне нож.

Его глаза налились кровью, в уголках рта выступила пена, пот катил градом, и он был близок к безумию. Рот открылся, и этот рот с непреложностью произнес то, что он всегда знал, что он произнесет:

— Нет нож. Киндзиру! Запрещается! Не могу. Нельзя. Вы слишком ценность. Запрещается. Нет нож.

— Вы отказываетесь? — Тот же мягкий тон, никакой перемены в лице.