Галактическая империя

Трантор всегда занимал его мысли, и все же Абель не был глупцом, слепо поклоняющимся звездному скоплению или желтой эмблеме с изображением солнца и космического корабля, которую носили военнослужащие Трантора. Абель не был патриотом в примитивном понимании этого слова. Сам по себе Трантор ничего для него не значил.

Абель поклонялся миру. И чем дольше он жил, тем истовее поклонялся. Старея, он все больше ценил бокал вина и послеобеденную дрему, пропитывался духом негромкой музыки, дорогого одеколона и тишиной угасания в предчувствии смерти. Ему казалось, что схожие эмоции должны испытывать все люди. Те же продолжали затевать бесконечные войны. Насмерть замерзали в космическом вакууме, испарялись в атомных взрывах, гибли на осажденных и бомбардируемых планетах.

Как же принудить их к миру? Ни увещевания, ни, тем более, образование тут не помогут. Если человек, сравнивая войну и мир, сознательно выбирает первое, разве смогут его убедить какие-то дополнительные доводы? Что способно обвинить войну красноречивее, чем сама война? Какая изощренная диалектика обладает хотя бы десятой долей убедительности одного-единственного разбитого корабля, несущего страшный груз?

Следовал вывод: положить конец злоупотреблению силой можно только силой.

В кабинете Абеля висела карта Трантора, на которой отмечались случаи применения этой силы. Карта представляла собой прозрачное «яйцо» — наглядное трехмерное изображение галактики. Алмазная пыль звезд, темные и светлые пятна туманностей, а в самой сердцевине находились несколько красных искорок Транторской республики.

Вернее, не «находились», а «когда-то были». Пятьсот лет назад в Трантор входили всего-навсего пяток планет.

Карта была ретроспективной. Если указатель круговой шкалы стоял на отметке «ноль», в «яйце» светилось пять красных точек. Поворот верньера на одно деление соответствовал смещению на пятьдесят лет вперед, и в окрестностях Трантора вспыхивал целый сноп алых искр.

Еще десять делений — и прошло полтысячелетия, за которое кровавая лужа растеклась на половину галактики.

Красный цвет весьма причудливым образом стал кровавым. Сначала Транторская республика превратилась в Транторское содружество, а затем — в Транторскую империю. Путь этот был усеян выпотрошенными трупами, выпотрошенными кораблями и выпотрошенными планетами. Трантор делался все сильнее; внутри алого пятна царил мир.

Теперь Трантор стоял на пороге нового превращения: из Транторской империи он готовился стать империей галактической. Красный цвет скоро поглотит все звезды, и мир станет воистину всеобщим миром, Pax Trantorica.

Вот чего хотел Абель. Живи он пятьсот лет назад, четыреста или даже двести, — не задумываясь выступил бы против Трантора как гнездилища отвратительных, бесконечно жадных и агрессивных материалистов, безразличных к правам других, — далеких от идеальной демократии дома, хотя и зорко подмечающих «бревна» в чужих глазах. Но все это осталось в прошлом.

Абель служил не Трантору. Он служил всеобъемлющей цели, которую Трантор олицетворял. Поэтому вопрос «Пойдет ли случившееся на пользу галактическому миру?» естественным образом трансформировался в вопрос «Пойдет ли случившееся на пользу Трантору?».

К сожалению, в данном конкретном случае Абель не был ни в чем уверен, тогда как профессору Юнцу решение представлялось простым и очевидным: Трантор должен поддержать МПБ и наказать Сарк.

Может быть, это будет полезно, особенно если удастся доказать вину Сарка. А может быть, нет — если вина Сарка не будет доказана. В любом случае Трантору не следовало бросаться в атаку очертя голову. Всем было известно, что Трантор стоит в одном шаге от подчинения себе галактики, тем не менее существовала такая возможность, что независимые планеты объединятся и выступят против империи. Трантор мог выиграть даже такую войну, но, вероятно, заплатив столь высокую цену, что победа стала бы лишь иносказательным названием для поражения.

Игра вошла в завершающую стадию. Трантору ни в коем случае нельзя поступать опрометчиво, и Абелю надлежит действовать с оглядкой, осторожно дергая за ниточки паутины, которой он опутал саркские государственные службы и нобилитет. С улыбкой прощупывать, исподволь расспрашивать… И не выпускать из виду Юнца, чтобы экспансивный либейрианец в мгновение ока не сломал то, что Абелю потребуется чинить целый год.

Абеля вообще удивлял неукротимый гнев либейрианца.

— Почему вас так заботит один-единственный агент? — спросил он как-то профессора.

В глубине души он ожидал, что тот разразится спичем о безупречной порядочности МПБ, о долге всех и каждого поддерживать Бюро, которое служит человечеству, а не той или иной планете. Но ничего этого он не услышал.

Нахмурившись, Юнц произнес:

— Потому что в основе этой истории лежат лживые взаимоотношения Сарка и Флорины. Я хочу вывести их на чистую воду, хочу сокрушить.